Алмаз темной крови. Книга 1

— Я боюсь, Риго. Нет, ты сперва выслушай. Я знаю — будет здесь и доктор, и повитуха, и еще невесть кто. Кроме тебя. Так что я уж заранее скажу все, что приготовила. Если со мной что-то случится… не перебивай!.. если что-то пойдет не так, главным будет ребенок — понятно?

«Дурочка… она думает, что может быть как-то еще…»

— Обещай мне, что его назовут… — и Амариллис прошептала имя на ухо мужу. Тот удивленно поднял брови, но обещание дал.

Через два дня Риго уехал, впервые в жизни чувствуя в груди противную пустоту. А еще через две недели, в последний день мая, ближе к вечеру Амариллис почувствовала первые, пока что осторожные схватки.

Амариллис не спеша прогуливалась по саду, время от времени подходя к Арчешу, который опять — в который раз! — укрывал соломой особо хрупкие растения.

— Ну что ты будешь делать! — почти с отчаянием обратился он к невестке, — Ты посмотри! — и повел рукой. — Эльфья трава только что вылезла, а уже скукожилась. Лопушки в трубочку свернулись, хоть дуди в них. На суртонской вишне кора побелела… ох-хо-хо…

— Опять холода? — уныло спросила девушка.

— Угу. Ночью будет заморозок, и не слабый. Ума не приложу, что мне с маргаритками делать, все сроки давно прошли, не в июле же их высаживать! Знал бы, что эдакая погода случится, заказал бы саженцы из Краглы — неказисты они, никто не спорит, но хоть что-то в саду бы росло! А я-то, дурень, шаммахитские розы выписал. Дружочек, принеси мне попить.

Амариллис направилась к родникам; взяла один из стоящих на приступке бокалов и наклонилась к воде. Серебристая, слегка пузырящаяся влага стекала в мраморный бассейн; бокал давно уже наполнилась, вода бежала через край, по пальцам Амариллис, а она все стояла и смотрела на свое отражение, неясное, зыбко покачивающееся меж голубых лилий. Выпрямляясь, она внезапно почувствовала как ребенок, что-то притихший с утра, как будто опустился вниз. Ей сразу стало гораздо легче дышать, она расправила плечи, потянулась… и тут ее живот словно кто-то сжал изнутри, сжал несильно, нестрашно. Амариллис замерла, прислушиваясь к голосу своего тела; ничего не происходило. Она еще немного постояла на месте и повернулась, чтобы идти к Арчешу. И тут вкрадчивая боль вновь опоясала ее.

— Что случилось? — заждавшийся Арчеш сам спешил к роднику. Ему хватило одного взгляда на Амариллис, чтобы самому ответить на этот вопрос.

— Хвала богам, пришел твой день… — старик взял бокал из рук невестки, и потянул ее к дому. — Пойдем-ка в дом, негоже тебе по саду бегать.

— Это еще почему? — Амариллис, похоже, пришла в себя. В конце концов, Венона ей обо всем очень подробно рассказывала и — теоретически — сама девушка была готова принять роды. И она хорошо помнила, что самое неразумное, что можно сделать, так это улечься в постель в самом начале схваток.

— Лежать сейчас нельзя, — объясняла она старику, — надо ходить. Не бегать, а ходить.

— Может, ты еще песни петь будешь? — язвительно поинтересовался Арчеш.

— А почему нет? — и, опираясь на руку Арчеша, Амариллис спокойно направились по дорожке, напевая незамысловатую песенку.

Терпения и сил Арчеша хватило на пару часов, потом его сменила экономка. Почтенная женщина пыталась уговорить девушку поберечь силы, но безрезультатно: та продолжала мерять шагами садовые дорожки, время от времени останавливаясь, чуть приседая, покачиваясь, и снова шла вперед. Лишь когда в саду окончательно стемнело, Амариллис согласилась вернуться в дом.

Ее усадили, почти уложили в кресло, напоили медовым молоком. Арчеш присел рядом.

— Амариллис, ты, верно, ничего не знаешь о здешних обычаях? — он заметно смущался и на помощь ему пришла та самая вдова, «лысая Нима».

— Дитя мое, у нас не принято, как то делается у диких народов, выставлять таинство рождения напоказ. Когда придет время, ты удалишься в отдельные покои… одна. И до того, пока не раздастся первый крик твоего сына, никто не будет вправе разделить твою боль. Потом… потом тебе помогут, но не раньше.

— Вот как… значит, ни доктор, ни повивальная бабка женщинам линьяжа Миравалей не погагаются. А я думала, здесь принято бережно относиться к имуществу… — Амариллис пыталась шутить, но на душе у нее было скверно. Она-то надеялась на помощь хотя бы многоопытной Клеми. Но — ничего не поделаешь, кто она такая, чтобы в одночасье изменить традицию? Спустя час после полуночи Амариллис отправилась в родильные покои. Под них ей отвели самую дальнюю комнату в западном крыле дома, проветренную, натопленную, чисто вымытую; там стояла кровать с высокими спинками, застеленная льняной простыней, стол с кувшином воды — и все. Девушка огляделась и вздрогнула: она услышала, как поворачивается в замке ключ. Она осталась совершенно одна.

Поначалу все было не так страшно. Боль пробовала ее тело тупыми зубами все настойчивей и чаще, но терпения пока хватало. Она то принималась ходить, раскачиваясь как гусыня, приседая, держась за спинку кровати и грозя самой себе кулаком, то укладывалась на бок, обхватив руками живот и шепотом уговаривая ребенка не спешить. Потом она вдруг поняла, что ходить больше не в силах и постаралась улечься поудобнее; кровать была жесткой и прохладной; Амариллис сняла домашнее платье и осталась в одной недлинной сорочке. Судороги, проходившие по ее телу, становились сильнее; ее словно растягивали на дыбе… наконец, перерывы между схватками исчезли и боль полилась сплошным потоком. Глубоко вдохнув, Амариллис нырнула в нее, вырвалась, пытаясь открытым ртом захватить почему-то ставший густым и невкусным воздух, но поняла, что не может. Время остановилось для нее; она не знала, ночь или день на дворе и сколько часов она изо всех сил старается не кричать.

— Мама…. мама… мне больно… — Амариллис лежала, вцепившись пальцами в простыни, опираясь спиной на жесткую, почти деревянную подушку. — Мама, мне страшно… Мама…

Ее согнутые в коленях, разведенные ноги дрожали от напряжения, словно госпожа Эниджа добрый час продержала ее в глубоком плие, по висками стекали струйки пота, по щекам — слезы.

— Что за варварский обычай! — стоявший у изголовья Амариллис высокий, золотоглазый орк обращался к стоящей рядом с ним женщине, светловолосой и кареглазой.

— Бедная девочка… — в голосе женщины прорывалась искренняя боль; она наклонилась и провела бесплотной рукой по лицу роженицы.

— Мама… — Амариллис выпустила это имя из плотно сжатых губ и вдруг почувствовала на щеке легчайшее, еле ощутимое дуновение. С этого момента боль стала стихать и она поняла, что согласно всем трактатам по акушерству сейчас ей предстоит изрядно потрудиться. «Помни, девочка, — говорила ей Венона, — роды это самая тяжелая работа в мире. Молотобоец от такой работы надорвется, а женщина ничего, справляется.»

Она не слышала ни петушиного истошного крика, ни осторожных шагов за дверью, ничего — кроме своего хриплого дыхания, казавшегося таким оглушающе громким в бездонной тишине вечности. И она спустилась туда, на самое дно, через бесконечную, темную боль, и взяла там новую жизнь, и, стараясь изо сех сил, стала карабкаться обратно, к дневному свету, к теплому времени. Стоявшие у изголовья тени замерли, прислушиваясь… и вот тишину разорвал сначала слабый, а потом набравший силу требовательный, сердитый плач.