Алмазный эндшпиль

Так и не придя ни к какому решению, она тихонько встала, завернулась в одеяло и подошла к окну. Во дворе, независимо задрав облезлый хвост, прохаживалась полосатая мурка, а по веткам за ней скакали, перебрасываясь грубыми шуточками, распоясавшиеся воробьи. В окнах дома отражались старые липы, и казалось, что в каждой квартире зеленеет свое майское дерево.

Проснувшийся Антон наблюдал за женщиной сквозь полуоткрытые ресницы. Взъерошенные волосы у Майи на затылке торчали, как иголки у ощетинившегося ежика. Одеяло тянулось за ней по полу, как королевская мантия. Все вместе смотрелось смешно: ежик в мантии.

Она наклонилась вправо, высматривая что-то во дворе, и Антон залюбовался ее профилем. Короткая стрижка подчеркивала высокую линию скул, нежную кожу, казавшуюся голубоватой в утреннем свете, безупречную шею с впадинкой возле косточки…

Антон давно пользовался женщинами, не привыкая ни к одной; он легко начинал необременительные отношения и так же легко заканчивал их. Его все устраивало. Просыпаясь по утрам в теплой чужой постели, он не чувствовал ничего, кроме приятной неги во всем теле. И партнерш он интуитивно старался выбирать себе под стать: таких же легкомысленных, не ищущих серьезных и долгих связей. Правда, рано или поздно почти каждая пыталась привязать его к себе, и тогда он уходил. В игру с привязанностями Антон больше не играл.

И к этой женщине он не собирался привыкать. Собственно говоря, она уже больше не нужна ему, и можно уходить, тем более после того, что случилось вчера. Но он решил пока остаться. «Может быть, через пару дней, – сказал себе Белов. – Здесь мне пока ничего не грозит, раз они решили, что меня увезли в больницу. А если вернусь к себе, черт его знает, что меня может там ожидать».

Майя внезапно обернулась, словно почувствовав его взгляд, и Антон не успел притвориться спящим. Поэтому испытал секундную растерянность, когда яркие синие глаза уставились на него. Надо было защититься, надеть проверенную маску пресыщенного любовника, ласково сообщающего своей крошке, что вчера они провели прекрасную ночь… Довольная ухмылка уже тронула его губы, но он не успел ничего сказать. Майя прижала к его губам теплую ладонь и покачала головой.

Когда минуту спустя она убрала ладонь, улыбки на его губах уже не было. Женщина прижалась к нему, благодарно потерлась нежной щекой о его колючую кожу, и Антон, против воли, закрыл глаза, провел ладонью по ершику на ее затылке.

– На работу не опоздаешь? – хрипловато спросил он.

– У меня сегодня выходной, – помявшись, ответила Майя.

Заминка не ускользнула от Антона.

– Выходной? В пятницу?

– Весь салон сегодня не работает, – пояснила она. – Так что выходной у всех.

Это была правда: накануне Верман объявил, что им с Семой нужен свободный день «для обмозговать наше положение». Майе подумалось, что он просто-напросто не может больше видеть за стеклами витрин машину с испачканными грязью номерами – ежеминутное напоминание о том, что Хрящ не выпускает их из-под колпака.

«Отдохните, Моня, – сочувственно сказала она тогда. – Выйдем в субботу, ничего страшного за один день не произойдет».

– А что с салоном? – спросил Антон. – Почему именно пятница – выходной?

Что-то, видимо, отразилось на лице Майи, потому что Антон привстал и всмотрелся в нее.

– Э-эй, – позвал он. – Что-то случилось?

И тогда Майя неожиданно для себя выложила все, что произошло.

Антон слушал очень внимательно и ни разу не перебил ее. Майя уже отвыкла от мужчин, которые умеют так слушать.

– И теперь я не знаю, что делать и как им помочь, – закончила она. – Верман с Дворкиным оказались между молотом и наковальней, и мне больно на них смотреть. Что бы они сейчас ни придумали – все будет плохо. Если то, что они говорят о Хрящевском, истинно хотя бы наполовину, то им нужно бежать и скрываться. Но бежать они не хотят – считают, что он их найдет.

– Правильно считают, – подтвердил Антон. – Н-да, любопытная история… Слушай, мне только одно в ней непонятно.

– Что?

– Верман попытался смошенничать. И мне его ничуть не жаль, потому что он сам выбрал свою участь. Не обижайся, но для меня он всего лишь жулик, который решил кинуть глупую девицу. Девица оказалась подставной, но это дела не меняет.

– Я не обижаюсь, – грустно сказала Майя, думая о том, насколько далека эта характеристика от Мони Вермана.

– Тогда объясни мне: что ты делаешь в этой истории? Тебе предложили уйти, но ты этим предложением отчего-то не воспользовалась. Но почему? Твоих евреев ждет печальное будущее. Кто бы ни добрался до них первым, Купцов или Хрящевский, им в любом случае не поздоровится. Но зачем тебе быть замешанной в этом? Сейчас нужно держаться как можно дальше от них, потому что они лезут в откровенную уголовщину. Ты это понимаешь?

– Понимаю.

– Тогда позвони и скажи, что ты не выйдешь на работу ни завтра, ни послезавтра – вообще больше никогда. Это единственное верное решение. Поверь мне, Майя, я знаю, кто такой Хрящевский: с ним действительно лучше не шутить. Считай, что твой Верман отныне чумной. Уходи от него.

Майя покачала головой и сильнее закуталась в одеяло.

– Я не могу.

– Почему? Он что, шантажирует тебя? Не выплачивает тебе денег?

– Не в этом дело, Антон. Все он мне выплачивает, – отмахнулась Майя.

– А в чем же тогда?

Она подумала немного, разглядывая его. В конце концов, этот человек уже столько знает, что бессмысленно наводить таинственность вокруг ее незамысловатой семейной истории.

– Наверное, нужно кое-что рассказать, чтобы ты лучше понял… – медленно начала Майя. – Тебе правда интересно?

Антон кивнул, совершенно искренне.

– Тогда слушай.

Она пристроилась поближе к нему, обхватила колени, и в ее облике появилось что-то детское.

– Меня воспитывал отец. Маму я помню, но не очень хорошо: она заболела и умерла, когда мне было три года. Ее родители хотели забрать меня к себе в Воронеж, но отец не согласился. Кстати, из-за этого вся родня с ним перессорилась – они-то считали правильным, чтобы ребенка воспитывали дедушка с бабушкой, а не одинокий мужчина. Вслух выразили ему свое неудовольствие, а втайне рассчитывали, что он образумится, отдаст меня. К тому же бабушка с дедушкой очень тосковали после смерти дочери и высказали папе, что он поступает жестоко: у них такое горе, а он даже не пытается помочь им пережить его. Вот если бы у них была маленькая девочка, о которой они могли бы заботиться, воспитывать ее – тогда другое дело.

– А что твой отец?

– Папа заявил, что не позволит затыкать родным ребенком дыры в чужом горе. Он вообще был резким человеком, а смерть мамы сильно ожесточила его. Он ее очень любил. Много лет спустя признался мне, что хотел жениться второй раз исключительно затем, чтобы у меня была мачеха – но не смог. Оказался не в силах представить кого-то на ее месте. Папа был однолюб, что казалось невероятным при его внешности: высокий, синеглазый, черноволосый. В него влюблялись женщины, писали ему удивительные признания – а он не знал, что делать с этими признаниями, смущался, мучился, даже со мной пытался советоваться, когда я подросла. Он был такой немножко неуклюжий во всем, кроме своей профессии.

– Чем он занимался?

– Он был ювелир, причем самоучка. Я любила смотреть, как он, такой большой, встрепанный, сидит над рабочим столом, и из-под его рук выходит тончайшее, нежнейшее украшение. Папа проводил со мной очень много времени: читал мне, лепил из пластилина целые города со смешными человечками, играл во все дурацкие игры, которые я придумывала…

Майя замолчала, с улыбкой глядя куда-то за спину Антона.

– А бабушка с дедушкой?

Она встрепенулась, словно он разбудил ее своим вопросом.