Алмазы Джека Потрошителя

– Старушка протрепалась? Она… она меня ненавидит. Все любят, а старушка ненавидит. Но не вообще, а потому, что я сережечки эти прикупил. Лишил наследства. Кто ее заставлял бы? Отказалась и жила бы с наследством. А я теперь виноват.

– Но вы не отрицаете?

– Лапочка моя, ты сейчас на мента похожа. Только плохого. Ты не думала на актерский поступать? Вот и правильно. Не думай. У тебя не получится – лицо маловыразительное. Веснушки есть, а выразительности – нет. Мимика никакая совершенно. А сережки да, я купил. Чего отрицать-то?

– И знали, что они…

– Проклятые? Конечно. Старуха этой байкой все уши прожужжала. Вообразила, будто бы из-за сережек у нее личная жизнь не сложилась. А я тебе скажу, что серьги ни при чем. Рожей бабуля не вышла. И характером. Только сказки все это. Веришь?

Верю – не верю. Детская игра. И Саломея любила ее, если только не выходило играть с Далматовым. Ему она не верила всегда, даже когда точно знала, что Илья говорит правду.

– А она верила?

– Без понятия, – осклабился Андрюшка. – Она только ныла… ныла и ныла… Господи, да мне от ее вида одного повеситься хотелось. И Герман нудел: придумай что-нибудь. А что ей придумать? Вот я и купил… вещь с историей. Ей ведь не вещи даже – истории хотелось. Чужой. Остренькой. Как перчик чили. Любишь перчик чили? По глазам вижу – любишь. Понравился бы подарочек. А Верка рожу скривила. Пошлый я, видите ли… идиотка.

Злость на покойную супругу, которая не оценила этот, пожалуй, единственный за всю Андрюшкину жизнь, фантастический пассаж, до сих пор сидела в сердце. И он тер грудь, проталкивая шип обиды ближе.

– А Герман Васильевич знал?

– Конечно. В этом доме, лучик мой, ничего не происходит без ведома царя-батюшки. Да и где деньги взять было? Только у него. А он в эту хренотень с проклятиями не верит. И в гадалок не верит. Так что представление сегодняшнее – оно… представление и есть. Знаешь, что я тебе скажу? Он на вас это дело повесит. Я вот думаю, не для того ли вас и позвали, птичка-синичка, чтобы дело повесить?

– То есть убийца – Герман Васильевич?

Саломее очень хотелось выпроводить этого человека, который притворялся шутом, но был всего-навсего злым клоуном. Его грим растекся, и теперь сквозь маску из белил и румян проглядывало истинное лицо.

– Ну зачем так грубо… дай ручку, погадаю. Дай, не бойся. Вот и умница… какая у тебя кожа теплая. А я вот мерзну постоянно.

Прикосновение вызывало тошноту.

– А вижу я, зайка моя, что жизнь у тебя долгая… скучная…

Палец скользил по папиллярной линии и, добравшись до края ладони, продолжил путь по запястью.

– Одинокая… женишок твой борзый сядет за чужие грешки, а тебе останется… ну не сердись, шучу. Герман – не маньяк. Он – мужик практичного склада характера. Сечешь?

Руку Андрюша не выпустил и гладить запястье не перестал, и глупо было бы вырываться, требовать свободы.

– Он привык покупать. Нужно лишь найти подходящего человечка и заплатить. Видишь, как просто? Пойдем со мной…

– Да никуда я…

– Тише, котеночек, тише. Не собираюсь я тебя домогаться. У меня девушка есть. Я на ней женюсь. Возможно. Или не женюсь, еще не решил. Но ты не в моем вкусе. Сисек маловато. Сиськи – это очень важное качество в женщине. У Верки вот тоже не было. Грустно это, когда ни сисек, ни рожи, ни характера.

– Вон пошел.

– Пойду. И ты со мной. Если хочешь увидеть кое-что интересненькое… по вашему дельцу. Вашему маленькому дельцу… Только чур – тихо! В этом доме и стены имеют уши. Ах, какие очаровательные ушки у этих стен…

Он шел и тянул за собой Саломею, отступая к двери, потом от двери и по коридору. На ковровой дорожке остались отпечатки чужих ботинок. А в зале – кровь и разгром.

Завтра уберут. А сегодня все предпочли делать вид, что ничего не случилось. Защитная реакция отрицания. И по мнению Далматова – удобный момент поработать.

Вот только работать приходилось Саломее.

– Куда мы идем?

– Увидишь, звездочка моя ясная…

Улыбка, больше напоминавшая оскал, окончательно изуродовала лицо Андрюшки.

– Сейчас, ангелочек. Уже скоро. Раз, два, три, четыре, пять… запертые двери – это так символично. Здесь людям нет дела друг до друга. Но мы дверь откроем. Для тебя, незабудочка моя.

Он достал ключ и, сунув в замок, дважды повернул. Дверь открылась с тихим щелчком, пропуская и Андрюшку, и Саломею.

Нехорошо вламываться в чужой дом. И неразумно делать это с напарником весьма сомнительных качеств. Андрюшка тем временем занялся огромным сервантом, за стеклянными дверцами которого возвышались башни тарелок, окруженные шеренгами кружек, бокалов и самых простых граненых стаканов.

Сама комната была невелика, а излишне массивная мебель съедала все свободное пространство. Вплотную к серванту примыкал стол, не антикварный, самый обыкновенный сосновый, наспех покрытый лаком. Под столом пряталась пара табуреток, столь же невзрачных.

Окно узкое, словно обрезанное.

И шторы пыли полны. Верно, они не покидали флагшток карниза лет пять, а то и больше. За шторами – стена. Обои кое-где отходят, и серый бетон выглядывает в щели.

– Здесь всегда так было, – Андрюша ковырялся в замке серванта с остервенением домушника-неудачника, и длинная шпилька скреблась о металл зло, нервно. – Пыль. Грязь. Запустение.

И старые туфли, заботливо начищенные воском. Или нет – салом. От туфель исходит тонкий аромат чеснока. А каблуки подклеены – и самостоятельно: они кое-где отрывались и снова подклеивались, а клей вытекал, застывал мутным янтарем.

– Не туда смотришь, крошка моя.

Саломея вернула туфли на место. Она подошла к серванту и попросила:

– Позволь мне.

Андрюша не стал спорить, сунул разнесчастную булавку, от которой толку было не больше, чем от ее хозяина. Сам он встал за спиной, слишком близко, но Саломея не попросила отойти.

Ей не до клоуна Андрюши. Ей ключ надо найти.

Ключ где-то близко. За стеклом? Пожалуй. Бабушка вечно клала ключ в чашку, приговаривая, что вор, если уж он проберется в дом, вынужден будет просмотреть все двести семьдесят шесть чашек бабушкиной коллекции. А это задача не для слабонервных.

От коллекции остались черепки.

– Ты бы поспешила, зайка моя. Я начинаю думать, что ты подтормаживаешь… или тебе нравится. Тебя возбуждает тайна? Или опасность.

Андрюшкины ладони легли на талию и сжали.

– Илье пожалуюсь, – пообещала Саломея и не без внутреннего удовлетворения добавила: – А он тебе руку сломает. Или сразу обе.

Угроза подействовала, ладони убрались, но Андрюшка остался на месте, он наклонился, еще не прижимаясь, но намекая на возможность объятия, если Саломее вдруг захочется обниматься или не только. Он дышал в шею сигаретами, мятой, сбивая с мыслей и ощущений. Но запределье, сжалившись над охотницей, подсунуло ключ.