АльteRNatива

***

После завтрака мы, как и было велено, явились все вместе к Нине Павловне. Её кабинет был смежным помещением с комнатой, где она жила. Такие «апартаменты» предусматривались здесь для всех учителей, под надзором которых были ученики школы.

За всё время, прошедшее после утренней взбучки, никто из пацанов не перекинулся с Самсоном ни единым словом, и мне было непонятно почему. Неужели они и впрямь так сильно на него окрысились?

– Входите, – послышалось из кабинета холодное приглашение.

Мы вошли и встали в дверях. Нина Павловна что-то сосредоточенно писала в своём журнале и, не поднимая на нас взора, всё так же холодно произнесла:

– Садитесь.

У стены стояла длинная скамейка, но на ней уместились только четверо. Стоять остался Самсон и я.

– Что, не хватает места на всех, да? – спросила учитель. – Видите ребята: лавочка только на четверых, а если хочется сидеть удобно, а не тесниться, то и вовсе для двоих. Интересная метафора, правда? Что такое метафора, Рукомойников? Прокопенко? Чехов? Что, никто не знает? А надо бы – программа прошлого года!

Она переводила взгляд с одного на другого. Мы молчали. Самсон виновато смотрел на учителя, я украдкой поглядывал в сторону Бога, а, теснившиеся на лавочке, пацаны разглядывали узоры на драном линолеуме.

– Я это вот к чему, про лавочку, – продолжила Нина Павловна. – В жизни оно, ребята, всё так же, как с этой лавочкой. Кто-то сидит в удобном кресле, кто-то жмётся друг к другу, боясь свалиться, а кто-то и вовсе не имеет возможности присесть! Понимаете? И где вы собираетесь искать свои места в жизни? Штерн? Пресмыкаев? Астахов?

Она перечислила оставшиеся три фамилии, чтобы каждый был уверен – проблема касается его лично. Я, как и все остальные, уже не в первый раз попадал в подобную переделку. Мы знали, что эти вопросы риторические – на них не следует отвечать, надо просто молчать в тряпочку и ждать пока учитель не задвинет свою проповедь до конца. Говорить потребуется позже, а сейчас необходимо пассивно каяться.

– Так я спрошу снова: где будет ваше место в жизни? Каждого из вас?

На этот раз, судя по всему, нужен был какой-то ответ, поэтому мы стали переглядываться и старательно думать.

– Молчите? – сказала Нина Павловна. – Конечно, вы молчите, ведь вы не знаете. Хорошо, я попробую иначе: кем вы хотите стать? Пресмыкаев, кем ты хочешь стать?

Я неуверенно посмотрел на учителя. Она немного склонила голову вперёд и слегка приподняла брови, как бы говоря мне в этот момент: «ну давай, давай, смелее».

– Я хочу стать военным, Нина Павловна. Поступить в военное училище.

– Хорошо. А все остальные кем хотят стать? Рукомойников? Астахов? Прокопенко? Чехов? Штерн?

Самсон, похоже, решил молчать до конца. За всех ответил Дедюга:

– Мы все здесь хотим стать военными, Нина Павловна. Вы же знаете, мы занимаемся в клубе пограничников у Антона Маратовича.

Учительница кивнула и, слегка повысив голос, пошла в наступление:

– А рассказывал ли вам, в таком случае, Антон Маратович о дисциплине в армии? Знаете ли вы, что полагается в военном училище за поступок, который вы совершили ночью? Вы ушли с территории, покинули расположение воинской части, самовольно и без какой-либо уважительной причины. Вы знаете как это называется у военных?

Теперь уже узоры на линолеуме стали разглядывать мы все. Всё было понятно без дальнейших разъяснений. Павловна ударила по больному. Она попала в точку. Даже вызов родителей в школу не был для нас таким пугающим, как дискредитация в глазах Антона Маратовича.

– Так как называется такой поступок, Пресмыкаев? – снова спросила она меня одного. Я сейчас был здесь будто основным.

– Дезертирство, – тихо ответил я.

– Не слышу, Пресмыкаев, скажи громче!

– Дезертирство.

– Громче!

– ДЕЗЕРТИРСТВО! – заорал я от переполнившей меня обиды.

Нина Павловна молча смотрела на нас.

– Какие из вас военные! Шпана малолетняя и всё. С вашими замашками вам прямая дорога в уголовники, или, если повезёт, дворы будете подметать и лечиться от алкоголизма. Пиво покупал у буфетчицы, Астахов?

Делюга покраснел, а я в панике посмотрел в сторону Бога. Она и об этом знает! Теперь ещё и за это отвечать!

Но учитель неожиданно закончила разбор. Даже не заставив нас писать объяснительные, она сказала чуть ли не с отвращением:

– Пошли вон.

Мы испуганно вышли из кабинета и уныло поплелись в комнату. Послезавтра лагерная смена заканчивается, и мы возвращаемся в город. А через две недели начинаются занятия в школе и у Антона Маратовича.

Что-то теперь будет?

Наверное, остаток каникул мне, как и всем остальным, предстоит провести в томительных ожиданиях и страхе неизвестности. Как поступит наша классная руководитель? Что она сделает? Ожидание смерти, хуже самой смерти. Лучшего наказания за наш проступок нельзя было и придумать.

«Господи, спаси и сохрани» – эту фразу я теперь стал повторять про себя в пять раз чаще. И в пять раз чаще креститься и смотреть в сторону Бога.

***

Последние дни лагеря прошли вяло. Естественно, мы больше никуда не ходили по ночам, да и финальные дискотеки посещать не хотелось. Самсон гулял с Ангелиной, а я ревновал и одновременно боялся последствий, варианты которых Нина Павловна нам даже не озвучила. Пацаны возобновили общение со Штерном буквально через час после выволочки, и всё для них стало как прежде.

Мне казалось, что волнуюсь и переживаю только я один и сразу после того как Самсон вновь занял лидерскую позицию и все перестали на него обижаться, моё сочувствие к нему тут же улетучились. Я снова его презирал, жалел Ангелину, вынужденную терпеть его наглые ухаживания и ненавидел себя. Я ненавидел себя за свой слабый характер и мягкотелость. За свою неспособность к решительным действиям. Я ненавидел себя за привычку фантазировать и бездействовать, но ничего не мог с этим поделать.

Я воображал себе любовь, которой не было. Я воображал своими друзьями тех, кто ими не являлись. Я воображал светлое будущее, которого у меня не будет.