Алтунин принимает решение

Самарин словно бы устранился от цеховых дел. Сергею пришлось перебраться из его кабинета в комнату начальника участка. Приказа о слиянии цехов пока нет. Освоением новой технологии Самарин заниматься не хочет. Опытные бригады, правда, не распустил, но в дело это не вникает, отмахивается от него. Все конфликты с инструментальщиками теперь приходится улаживать Алтунину, так как Юрий Михайлович не желает разговаривать с Силантьевым. Даже новый большой заказ цеху он целиком переложил на Алтунина: делай как хочешь.

Но подготовительную смену отменил решительно, и все были в растерянности.

Зачем он так?.. Неужто только из-за самолюбия?.. При чем здесь сотни рабочих кузнечного цеха, которые давно знают Самарина и привыкли уважать его? Что он хочет сказать таким своим поведением всем этим людям, верившим в него? Я прав, все остальные ошибаются? В чем ошибаются? Или он в самом деле так уж прочно верит в свою непогрешимость?..

Горечь, горечь... Во всем горечь, недоговоренность. Почему Алтунину всякий раз нужно продираться сквозь джунгли человеческих самолюбий? Люди очень уж субъективны во всем, и как-то не верится, что когда-нибудь в отдаленном будущем искусство управления ими превратится в науку управления. Каждый вольно или невольно привносит свой субъективизм даже в производственные отношения. А самое тяжелое впечатление производят люди, привыкшие распоряжаться, командовать и вдруг отошедшие от горячей суматохи жизни, оставшиеся наедине со своим блистательным прошлым. Не у каждого хватает силы воли включить себя в новый ритм, почувствовать себя полезным и стать им в иной сфере деятельности. Кажется, Хемингуэй сказал, что с годами приходит смирение. А если оно так и не пришло?.. Речь, наверное, должна идти не о смиреннии, а о переоценке собственных возможностей.

Сергею было больно и обидно. Снова и снова делал он попытку объясниться с Юрием Михайловичем, Казалось: стоит найти нужные слова - и он все поймет. Ведь находили же они раньше общий язык. Нельзя жить, сосуществовать так дальше. Нужно работать, выслушивать советы и распоряжения начальника цеха... А у него словно бы этакое пренебрежение к Алтунину. Почему Юрий Михайлович не хочет понять, что Сергей старается не для себя, не для своей карьеры, а для пользы цеха? Или Самарин всерьез убежден в своем единоличном праве приносить эту пользу? Как это он любит говорить: "За мое ж добро, да мне же переломили ребро". У него как и раньше все шуточки да прибауточки, только из них теперь всякий раз сочится злая ирония: "Я его калачом, а он меня в спину кирпичом..." О ком это? Об Алтунине или же о Силантьеве, или о Клёникове? Поди - догадайся. Отношение к определенной группе людей, которые, по разумению Юрия Михайловича, словно бы в чем-то предали его. В чем? Мол, сам знаю, что для цеха хорошо, что плохо, — вы мне не указ. Не твоим смыслом хлебать молоко кисло, обольешься и пресным. Наживи свою болячку, да и лечи ее, а мою не трожь. Не суйся, середа, наперед четверга! Накручивает и накручивает свою ветхозаветную мудрость. Самарин сам по себе, а прогресс сам по себе. Вроде бы они разучились понимать друг друга.

Сергей помнил другого Юрия Михайловича. Того самого, который и воплощал для Алтунина все передовое, новаторское, не боялся ломать устаревшие нормы и представления. Да, этот человек создавал завод, цех, не щадя себя, он был душой цеха, совестью большого коллектива, его бессменным руководителем и вдохновителем.

Теперь Сергей вспоминал, что их кузнечный цех, где всегда, благодаря усилиям Самарина, шло обновление техники, этот цех как-то незаметно превратился в этакую автономную единицу, в своеобразный завод в заводе. Руководство почему-то считало, будто кузнечный цех весь на виду, сюда не насылали грозных комиссий с ревизорскими полномочиями; и постепенно единственным ревизором и инспектором, контролером стал сам Самарин.

– У меня в цеху все в порядке! — вот как он докладывал на совещаниях начальству. И ему верили.

В то время Алтунин был членом партийного бюро, и ему казалось вполне естественным такое положение, когда Самарин, признавая на словах огромную роль партийной организации в жизни цехового коллектива, на самом деле "мягко" не допускал контроля партийного бюро ни над своими действиями, определяющими жизнь цеха в целом, ни над другими важными делами, касающимися выполнения заказов, расстановки кадров, материального и морального поощрения. Во всяком случае, к помощи партийного бюро он прибегал очень редко. Так они и существовали как бы отдельно друг от друга: Самарин и партийное бюро. Самарин предпочитал все важные вопросы решать единолично, даже не советуясь с инженерами. По сути, в течение многих лет он хозяйничал в цеху бесконтрольно. И никому не приходило в голову положить этому конец. Никто не дерзнул бы, поскольку всегда считалось, что в цеху все в порядке.

Почему было так? Может быть, Юрий Михайлович боялся контроля с чьей бы то ни было стороны? Нет, он никогда ничего не боялся. Просто не верил, не мог поверить, будто люди, которых он по сути воспитал, поставил на ноги, могут разобраться в делах цеха лучше, чем он сам. Где-то в глубине сознания они, наверное, продолжали оставаться для него все теми же мальчишками, какие пришли к нему в цех из-за школьной парты. Вот в чем все дело. По всей видимости, он даже не "индивидуализировал" их по-настоящему, полагая, что особенности каждого человека важны прежде всего при расстановке рабочей силы, кадров вообще.

Он хотел всю эту глыбу, именуемую кузнечным цехом, держать на своих плечах.

Вот так, в который уж раз, объяснял себе Алтунин поведение Самарина, И все же вынужден был сознаться, что не продвинулся ни на шаг в понимании этого человека. Он боялся, что так и не сможет понять, ибо их мышление на разном уровне, и у каждого из них как бы своя правда. Но ведь двух правд не бывает, не может быть! Должно же существовать то, что принято называть объективной истиной?!

Решив объясниться с Самариным во что бы то ни стало, Сергей как-то под вечер зашел к нему. Юрий Михайлович расслабленно сидел в своем кресле, руки его свешивались чуть ли не до пола. При появлении Алтунина он не изменил позы, сказал бесцветным голосом:

– Садись.

Сергей сел. Так они сидели некоторое время молча. Самарин не расспрашивал о делах, да и сам Алтунин, по всей видимости, его не интересовал.

– Выполнение заказа идет нормально, — доложил Сергей, — Правда, бригада Каретникова чуть кольцо не запорола.

Обычно, когда докладывали о том, что такой-то и такой-то чуть не запорол деталь, щеки Самарина начинали еще сильнее багроветь, становились почти черными; но сейчас доклад он выслушал равнодушно. И только когда Алтунин сказал, что подготовительную смену все же надо восстановить, Самарин зашевелился.

– За этим и пришел? — спросил он. — Дополнительную смену я отменил и восстанавливать не буду!

– Но почему?

– Не хочу.

Разумеется, он мог позволить себе разговаривать так с собственным заместителем. Не хочу - и все!

– Вам виднее, — смиренно ответил Алтунин. Он боялся, что Самарин вдруг замкнется и снова придется уйти ни с чем. Он понимал также, что от сегодняшнего их разговора многое будет зависеть, и потому решил не раздражать Юрия Михайловича своим упрямством. Нужно проявить выдержку. Все должно стать на свои места.

– Юрий Михайлович, — начал он, пристально вглядываясь в лицо Самарина и удивляясь тому, как оно постарело за последнее время, — я пришел попросить у вас совета: что мне делать дальше?

Самарин неопределенно хмыкнул.

– У тебя и без меня довольно советчиков. А свои советы я тебе уже дал, да только ты и без них обходишься. Мои почёски не в почётку, так я понимаю.

– Вы хотите от меня слепого повиновения?

– Ничего я не хочу.

– Ну, хорошо. Пусть я в чем-то не прав. У меня нет такого опыта, как у вас. Вы упросили меня остаться на какое-то время за вас, я согласился, старался исполнять обязанности честно, а теперь получается, будто я в чем-то провинился перед вами. Но в чем я провинился? Ведь вся эта перестройка необходима! И заводская конференция мои предложения приняла. Даже Силантьев все понял, можно сказать, "перевоспитался".

– Я считал тебя сообразительнее, Сергей, — сказал Самарин с глухой насмешкой. — Силантьев "перевоспитался"! — смех один, да и только. Много ты на себя берешь. Да нет в природе такой силы, какая могла бы перевоспитать этого шкуродера. Промеж себя начальники цехов говорят: где Силантьев прошелся, там куры три года не несутся. Он смирился, а не перевоспитался. И не Алтунин со своими великолепными идеями смирил его, а директор. Директора Силантьев побаивается, знает: Ступаков не любит, когда становятся поперек научному прогрессу. Пройдет годик - второй, Силантьев и научный прогресс к своим интересам приспособит - и опять будет ходить в передовых да на нас покрикивать, держать нас в кулаке. Я-то его получше твоего знаю: мироед новой формации, буйвол рогатый.