Алые всадники

Дремал Погостин, никто не понукал серых – сами рванули и ходко пошли в ту сторону, откуда доносился звон.

– Степан Николаич! Степан Николаич! Да проснитесь же…

– А? Что? – зашевелился Погостин, и белые подушки снега обрушились с его азяма.

– Слышите? Слышите? Звон!

– Ну, слава те, господи…

Стащил буденовку, перекрестился.

Нащупав дорогу, кони затрусили рысцой. И вот – черным великаном – ветхая, заметенная сугробами мельница. Вздрагивают крылья под осатанелыми вихрями, словно охает, жалится одинокая старуха.

И огонек – желанный красноватый огонек замаячил в беспросветной мечущейся мгле.

Пророки казалы…

Огонек мерцал в школе.

Возле печки, жарко пылающей сухим кизяком, сидел старик сторож, читал книгу. Он был босиком, в рубахе распояской, строг, седобород.

Книга была – Библия. Толстая, растрепанная, закапанная воском. Двумя руками держал ее старик, далеко отставляя от глаз. В реве и грохоте бушующего за окнами бурана разбирал темные, с трудом понимаемые слова и думал, что всё тут верно. Ведь еще когда, в какие незапамятные времена святые пророки казалы: глад, мор, и брат на брата, и сын на отца.

И вот дожили…

Всё, всё сбывается по святому писанию. Обезумел народ в отделку. По всему – и конец миру вскорости.

Шо робытся! Шо робытся…

Белые. Красные. Теперь – зеленые. Откуда берутся? Распопов, Шалюта… Антипов ще який-то на Черной Рамени… Словом сказать, чисто воши на немытом теле. Ей-правушки.

Пошуровал в печке. Скоро догорит. Вьюшкой закрыть трубу – и на покой. Сколько времени – бог весть, но уже поздно, к первым петухам, надо быть.

Еще пошуровал. Золотые бугры узористо подергивались серой золой. Пора закрывать. Кряхтя, взлез на табуретку, громыхнул вьюшкой. В трубе снизу дуло жаром, сверху веяло стужей.

Кинул на сдвинутые парты полушубок. Перед картой полушарий стал молиться на ночь: «Вотча наш иже уси на небеси»… И тут дробным стуком задребезжало стекло. Простуженным, сиплым голосом кто-то покричал:

– Эй, добрые люди! Пустите обогреться…

Пошучивала жизнь

Богораза положили возле печки на расстеленном тулупе. Его трясло, он бредил, вскрикивал. Черное от крови полотенце, которым, сняв с божницы, еще на кордоне наспех перевязал его Алякринский, засохло, прилипло к ране, и Богораз всё норовил его сорвать. Лекарь был нужен срочно. Сейчас же.

Алякринский спросил, что за село и есть ли доктор или фельдшер. Старик сказал, что село – Тарасовка, а ни доктора, ни фельдшера нету. Был доктор при больнице, да как Распопов прикончил малиевского лекаря, так и тарасовский сбежал.

– Вин тоже був чи з жидов, чи з полякив… Тай забоявсь, як бы и его бандюги не пристукнулы.

– Ну, тогда, дидусь, раздобудь ты нам, пожалуйста, чайничек или котелок – воды вскипятить…

– Це можно.

Принес чайник, поставил на жар.

Только здесь, в тепле, почувствовал Алякринский, как он озяб. Особенно ноги. Дожидаясь, когда закипит вода, сидел у красного жерла печи, медленно согреваясь. Думал с досадой, что вот как всё несчастливо сложилось – телеграмма, раненый Богораз, буран. И довезет ли товарища живым?

Ох, шутит, шутит жизнь! Дрянь, паразит, отребье Валентин цел и невредим, а вот чудесный человек умирает. И он, Алякринский, не в силах ему помочь. И то, что сбились, вместо Малиевки попали в Тарасовку, далеко в сторону от железной дороги, означает, что к утреннему поезду уже не поспеть и, следовательно, задержка будет почти на сутки. Выдержит ли Богораз?

Пошучивала, жестоко пошучивала жизнь…

Распоповские цацки

Старик сторож всё приглядывался к Погостину. Видно, что-то спросить хотел, да не решался.

– Звиняйте, – не вытерпел, – чи не вы часом у кучерах при атамане состоялы?

– Было дело, – усмехнулся Погостин.

– То ж я, звиняйте, никак у толк не возьму: бачу – во-ны, – указал на Алякринского, – советськие з Красной, кажу, Армии… а вы – з распоповцив… Шо, гадаю, воно таке? Як то у Библии кажуть, шо таке время сбудется, колысь лютый вовк з ягночком, та ястреб с горлинкою… Чи шо, звиняйте, мабуть, воно вже прийшло таке времечко?..

Старик лукавил, посмеивался.

– Да, видно, пришло, – отшутился Погостин. – Нет, дедко, – серьезно взглянул на старика, – верно, был я в бандитах, да вот, бог дал, одумался. Ушел.

– Так, так, – покивал дед. – Наш брат мужик, шо и казаты, – дурень: покажи ему цацку – вин и рад. Спотыкнуться, хлопче, легко, а вот як подняться… трудно, ох, трудно. Ну, нычого… Образумились мужики, тикают, слышно, из банды. Расчухалы, шо воно таке, распопивские цацки… Яки воны дуже гарны, тай…

Не договорил. Испуганными глазами уперся в окно. Приплюснутая к запушенному морозом стеклу, плоская, в красноватых отблесках печного жара, виднелась страшная рожа.

И конь заржал на улице. И крики. И топот, скрип сапог у самого крыльца.

– Ну, ладно ж я дверь на засов догадался припереть, – пробормотал Погостин. – Влипли, кажись, мы с тобой, товарищ Алякринский. И как оно, такое дело, случилось…

Алякринский молча шарил по карманам, вгонял в обойму пистолета патроны.

Как стая волков

А случилось вот что.

Не для одного Алякринского звонил в Тарасовке колокол. Он еще и для атамана Шалюты звонил.

Около десятка верховых въехали в Тарасовку каким-нибудь получасом позже Алякринского. С другого конца села въехали. И вел их Шалюта, бывший Попешко.

С ним со всяких мест были люди: Панас да еще двое – с Комарихи, один – с Малиевки, один – с Подхлибного. Остальные из шалютовцев, вовсе чужаки, соседнего уезда. А с Тарасовки никого не было.

Сунулись в одну хату, в другую – не пускают. В третьей Попешко пригрозил дверь вышибить. На это мужик твердо сказал из глубины сенец:

– Ось попытай, подлюга, колы у могилу захотел…

И грохнул из обреза в кошачий лаз. Так что чуток бы – и атаманову ногу продырявил, пуля по сапогу жикнула.

– Тай ще и гранатой попотчю, – посулился мужик.

Можно, конечно, было б пойти напролом, кинуться в бой, но, видно, в дневной схватке на кордоне, в ночных скитаниях по степи силы иссякли, молодечество притомилось.

– Шо ж, хлопцы, робыть будемо? – спросил Попешко, отъехав от негостеприимной хаты. – Не замерзать же зараз, як шелудивым псам…

– Тарасовка ж, – сплюнул Панас. – Це ж тут такие злыдни, шо пошукать – тай не сыщешь.

Стояли посреди улицы, как стая волков возле овчарни; в рад бы залезть, да крепка закута, не влезешь.