Алюминиевое солнце

– Слушай, а ты не забыла словa?
– еще у порога спросила она у Катерины.
– А то ведь петь придется. Ну-ка, как это...
– И неожиданно высоко и сочно возгласила - ...Ангелы поют на небесах, и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити-и!..

– Я лучше помолчу, - сказала Катерина.
– Боюсь, напутаю...

– А мы с тобой поближе к диакону. Наш Леонтий хорошо голосит, не даст запутаться.

Желая посмотреть, как прибрана горница, Муся отвела занавеску и увидела Кольшу. Он сидел за столом, перелистывая книгу. Накрахмаленная скатерть остро казала углы столешницы, посередине которой стояла майонезная баночка с каким-то весенним цветком внутри.

– Привет, сосед!
– тоже подсела к столу Муся.

– Здравствуй, Мария.

– Все почитываешь?

– Да вот, надо отдавать...

– А я и не помню, когда читала, - винясь, засмеялась Муся.
– Дома ни клочка бумажки. Одни старые квитки. Раньше заставляли "Обаполского земледельца" выписывать, а теперь - ну его: не за чего... Вот телевизор гляжу, больше - про секс. Иной раз до петухов маюсь, а утром проснусь весь низ болит... Последнее здоровье отнимают... Это ж небось нарочно делают.

– А ты не гляди...

– Да я пробовала, - смеялась над собой Муся.
– выключу, похожу-похожу, а сама думаю: ладно, догляжу... Хоть узнаю, как это у людей. А то живешь в темени...

– Хватит тебе, перед Всенощной, - укорила Катерина.
– Чаю налить, пока соберусь?

– А больше - ничего?

– Завтра приходи.

– А я б и сёдни... Отец Федя простит, кадилом отмахает.

Муся расстегнула пухлянку, потрусила кофточкой.

– А что это у тебя в майонезке? Гляди, муравель бегает!

– Да вот, изо льда вытаил...

Муся выложила пышный бюст на стол, приблизилась лицом к баночке, помолчала, понаблюдала черными томлеными глазами.

– И чего теперь?

– А ничего, он нездешний.

– Скажи ты! Импортный?

– Бревно распилили, а они там, в снегу. Из дальних лесов.

– Разводить будешь?

– Его уже не разведешь...

– А давай ему невесту споймаем! Скоро подсохнет - во все стороны побегут. Хоть черную, хоть рыжую... Гляди, как носится: туда-сюда, туда-сюда...

Муся отстранилась от стола и озорно оглянулась на Катерину, как бы приглашая ее в сватьи.

– Такую свадьбу отгрохаем! Я самогонки выгоню...

– У них бескрылых невест не берут, - возразил Кольша.

– Ух ты, какой разборчивый!
– Муся утерла ладонью насмешенные глаза и как-то уважительно уставилась на Митяху. Но тут же снова захохотала.
– А небось подсунь ему какую-нибудь, так он и без крыльев сграбастает!.. Все вы, мужики, одинаковые!

– А он и не мужик вовсе...

– А кто же? Монах, что ли?

– Он - рабочий.

– Дак чего - ему бабы не надо?

– Не надо.

– Просто на волю охота? По земле побегать? Вот пойдем с Катериной в Кутырки, давай по дороге и выпущу - в хорошем месте.

– И про волю он не думает.
– Кольша закрыл книгу и провел по ней узкой, сухой ладошкой.
– Просто такое - иди куда хочешь - ему не нужно. Один он все равно пропадет.

– Ну а тади чего ему? Чего мечется?

– Это он дела хочет, - пояснил Кольша, поглядев на снующего Митяху. Мучается он без дела... Истратит всего себя на пустую беготню и начнет затихать, гинуть от ненужности.

– Ой, правда!
– согласно воспряла Муся.
– Я, когда душа заскорбит, сразу кидаюсь стирать. И - отпускает!

– Это для всех закон.

– Тади насыпь ему мусорку. Пусть трудится, щепочки таскает. Как на субботнике.

– Нет, так он не станет. Вот тут пишут: ему идея нужна. Общая задача. Ему надо видеть, что делают другие. Завтра отнесу в лесопосадку, поищу муравейник.

– А ежли сожрут? Он ить тут чужой, из других мест...

– Поищу одной породы. Те только обнюхают, ощупают, обмеряют... Чтоб все совпало. А потом окропят своим духом и отправят на общие работы. И он сразу примется помогать изо всех сил.

– Надо же!
– Муся сладко смежила веки и, взяв в руки баночку, принялась рассматривать на свет.
– А у меня летом по избе бегают и того меньше. Во-о-от такусенькие! Ручки-ножки даже не разглядеть. А сахар почем зря таскают! С полки - на подоконник, с подоконника - в дырку под рамой и - привет! С улицы - порожняком, обратно - с сахаром. А сахариночка, поди, тяжелее его самого. Но - тужится, волочет, не присядет, не передохнет. За день, ей-бо, полстакана утаскивают... Вот думаю я: как же это так ловко устроено? В ней, в этой букашулечке, небось и сердце есть, все время тикает, и какая-то кровушка перетекает... Не сухой же он изнутри? Дак ведь и надо знать, куда этот сахар тащить? Дорогу помнить... Значит, и в головенке у него не пусто? Как это так, Коля?

– Вот и я пытаюсь понять...

– А я думаю, этого понять нельзя... Может, ты добьешься, а я - нет. Я лучше к отцу Феде: у него все понятно, все - из глины... Пойдем с нами, а?

– Не-е, я не пойду.

– Чего так?

– А ну его... Когда я рисовал солнце, он остановился перед домом, поглядел, как я малюю, и сказал: "Мимо Господа печешься". И пошел.

– А помнишь, как ты сверчка со склада принес?

– Помню, как же...

– Как ты ножик об ножик тер, заставлял его чирикать. А мы приходили слушать.

– Я его Тюрлей звал.

– Да, да - Тюрля. Бывало, ежли вечер лунный - как распоется, растюрлюкается!

– Было, было, - покивал Кольша.

– Занятный ты мужик!
– Муся привстала и, обхватив жаркими ручищами, потискала за плечи.
– Катька, отдай-ка мне его! Годка на два - скоротать бабий зазимок. А, Кать?

– Сама и прогонишь...
– отшутилась Катерина.
– Он ить безденежный.

– Стало быть, бессребреник! Синяк под глазом не набьет!

11

Воскресный день Пасхи, как и вся Страстная неделя, вставал погоже и осиянно. Небо очистилось до самых неимоверных глубин, в нем не было ни облачка, ни даже мгновенных росчерков стрижей, еще не прилетевших, и все пребывало в торжественном отрешении и благодати. Из-за полевого угора, тронутого хлебной зеленью, доносился перезвон в три разновеликих колокола. Порушенная колокольня долго молчала, и потому, наверное, неопытный звонарь иногда сбивался с беглого боя, но зато эта его рьяная неровность и заливчатое многоголосье придавали бодрящую праздничность всей округе, побуждая к единению и добру.

Катерина с Мусей еще не вернулись с ночного бдения, хотя, по высокому солнцу, и пора бы: поди, на радостях забрели к тамошним знакомым, в чем не было ничего удивительного, поскольку в прежние годы бок о бок тащили лямку и на бурачном поле, и на скотном дворе, и в сельповской очереди за пачечной вермишелью или постным маслом. В нынешней хуторской разобщенности прежнее товарищество особенно помнилось и ценилось.

Поскоблив щеки и надев еще вчера приготовленную для него белую рубаху, веявшую праздной чистотой и утюжкой, Кольша вышел за ворота и постоял там в одиночестве, иногда поглядывая на кутыркинский проселок.