Алый камень

А Наташа приблизилась. Да, отсюда, с расстояния в шесть тысяч километров, Егорышев вдруг увидел ее так, как никогда не видел, находясь с ней в одной комнате. А может быть, он раньше просто не умел видеть и теперь у него открылись глаза. Он ясно увидел, какой искусственной и неуютной была ее жизнь, как не нужны были ей его неуклюжие попытки стать для нее необходимым, какие бесконечные терпение и такт требовались ей, чтобы жить с человеком, отдавшим самое большое, что у него было — свою мечту — в обмен на ее любовь, которой она не испытывала. Он понял, как несправедливо было то, что Наташа должна была все годы чувствовать себя виноватой, виноватой потому, что приняла его жертву, как эта вина, которая на самом деле не была ее виной, угнетала ее. Егорышев понял, почувствовал и увидел все это и решил, что чем бы ни кончилась его поездка, он предпринял ее не зря, и тот день, когда он увидел картину Строганова, хотя и был несчастливым днем в его жизни, но хорошо, что такой день был. Так должно было случиться, и хорошо, что случилось.

И еще он понял, почему такой неуютной была его жизнь в последние годы, почему он растерял друзей и очутился за стеклянной стенкой… Ему стало ясно, что какой бы огромной ни была любовь, она не в силах заполнить человека целиком, ибо он — Человек, он творец и строитель и не может жить в крохотном мирке личного счастья, даже если об этом счастье он мечтал много лет.

Егорышев провел бессонную ночь, а утром сказал Аллочке:

— Выпишите меня, сегодня я улетаю.

Аллочка хотела возразить, но, взглянув на Егорышева, осеклась и молча отправилась за его одеждой. Собственно, это была не его одежда, он пришел в поселок в таких невероятных лохмотьях, что их невозможно было сохранить даже для музея, как остроумно заметил Юра Томашевич. Лохмотья пришлось сжечь, а Галя перешила для Егорышева старый костюм мужа. Вернее, не перешила, а вставила туда клинья, чтобы Егорышев мог кое-как его натянуть.

…Он натянул этот костюм и, выйдя из палаты, взглянул в зеркало, висевшее в коридоре. Он увидел высокого смуглого человека с выгоревшими белыми волосами, которые торчали ежиком, с твердой и горькой складкой на подбородке. Раньше этой складки не было, и Егорышев с трудом узнал себя и покачал головой…

Вертолет опустился на поляну в полдень. В школе в это время были занятия, но Юра и Галя на несколько минут прервали их, чтобы проводить Егорышева.

— Приезжай к нам совсем, — сказал Юра, пожимая ему руку. — Что тебе там делать в твоей Москве? Такому человеку, как ты, там совершенно нечего делать. А здесь ты бы пригодился…

— Я подумаю, — ответил Егорышев.

— Ты, смотри, серьёзно подумай.

— Я серьезно подумаю, — пообещал Егорышев.

— Если приедете, глобус привезите, — улыбаясь, сказала Галя. — А то детишки не верят, что Земля круглая.

— Я вам пришлю, — ответил Егорышев, — но боюсь, глобус им не поможет. Я учился по глобусу, нотоже не знал, что Земля круглая. Я это только теперь узнал.

Летчик высунулся из кабины и сказал:

— Надолго вы тут застряли. Может, останетесь? У нас вот точно так Галя осталась. Помнишь, Галя?

Это был знакомый летчик, тот самый, который доставил Егорышева сюда.

— Так мне нельзя, — покачал головой Егорышев. — Каждый человек должен доделывать свои дела до конца, а у меня в Москве есть очень важное дело.

Он влез в кабину, взревели винты, и поляна стала быстро уменьшаться. Галя и Юра стояли, задрав головы, и махали руками. Егорышев увидел, как из правления вышел Мангульби и посмотрел на небо, приложив руку к глазам.

Потом поселок исчез, и внизу поползли холмы и сопки. На горизонте промелькнули какие-то красные скалы, и Егорышев долго смотрел на них, пока не сообразил, что это никак не могут быть те скалы, на которые они взбирались с Матвеем. Те на юге, совсем в другой стороне.

В кабине Егорышев был не один. Вместе с ним в Улуг-Хем летели две молоденькие девушки-торжинки. Они летели сдавать экзамены в педучилище и были очень возбуждены… Они вздыхали и шептались и были очень симпатичны Егорышеву со своими черными тугими косичками, черными блестящими глазами и свежими губами.

— Волнуетесь? — спросил он. — Так и надо. Перед экзаменами обязательно нужно как следует поволноваться, тогда все будет хорошо.

Сам он не волновался, хотя решил прямо с аэродрома пойти к Строганову, и до их встречи в общей сложности оставалось не больше получаса.

Егорышев знал, что через полчаса должно произойти то, чего ни он, ни Матвей не могли избежать, но не волновался ничуть. Все в нем как будто окаменело. Он был тверд и совершенно спокоен.

Попрощавшись с летчиком и с девушками, он отправился на Центральную улицу к знакомому дому. Он поднялся на крыльцо, хотел закурить, но внезапно им овладело страшное нетерпение, и он постучал.

За дверью раздались шаги, лязгнула щеколда, и на пороге появился Матвей. Он был хмур и небрит. В зубах у него торчал погасший окурок. Увидев Егорышева, он выплюнул окурок и радостно сказал:

— Наконец-то! Я уже хотел тебя по радио вызывать. Ну, как ты? Как?

Он втащил Егорышева в комнату, усадил на диван как раз напротив Наташиного портрета и снял с Егорышева кепку.

— Ничего. Хорошо! Худой, но это не беда. Были бы кости, мясо нарастет, а кости у тебя, будь здоров. Дай бог каждому! Сейчас мы с тобой обедать будем. Я и бутылочку припас.

— Не нужно бутылочки, — ответил Егорышев, стараясь не смотреть на Наташу. — Я спешу. И мне надо с тобой поговорить…

— Ну вот и поговорим за обедом, — весело отозвался Матвей из кухни. Там что-то загремело, и он вошел, держа в вытянутых руках кастрюлю. Он поставил ее на стол, вытер полотенцем тарелки, рюмки и ловко нарезал хлеб. Расставляя посуду, он не умолкал:

— Что же ты сидишь, как именинник? Иди мой руки… Может, ты устал? После обеда отдохнешь на диване… А если хочешь, я тебе на кровати постелю, я там спать не люблю, перина очень жаркая. Детишки мои кровать облюбовали. Ты их, кажется, видел? Они мне рассказывали.

— Да, я их видел, — ответил Егорышев. — Где они сейчас?

— Леночка в детском саду, а Костя в школе. После школы он за ней зайдет и приведет домой. Они у меня самостоятельные… Ну, вот как будто и все. Садись за стол.

— Какой хороший портрет, — сказал Егорышев. — Ты рисовал?

— Я.

— С натуры?

— Нет, по памяти.

— Я бы никогда не поверил, что по памяти, — ответил Егорышев и повернулся к Наташе. Теперь можно было посмотреть на нее… Наташин взгляд показался ему строгим и выжидающим… «Не беспокойся, лада, я все сделаю как нужно», — молча сказал он ей и продолжал, обращаясь к Матвею: — Это, наверно, та женщина, о которой ты мне говорил?

— Да…

— Где же она сейчас?

— Она умерла… Давно… Но для меня она жива. Всегда будет жива…

— Отчего она умерла?

Матвей исподлобья взглянул на Егорышева и нахмурился. Но через секунду лоб его разгладился, и он медленно ответил:

— Она погибла на теплоходе во время пожара. Я потерял ее и больше не смог найти. Искал на берегу, потом снова поплыл к теплоходу, взобрался на борт, но задохнулся в дыму… Не помню, как меня вытащили… у меня было плохо с глазами, думал, больше никогда не буду видеть… Выписали только через месяц.

Матвей умолк и опустил голову.

— Почему же ты так сразу поверил в ее гибель? —спросил Егорышев. — Может, она вовсе не погибла?