Амелия
Шрифт:
Но даже и те персонажи, которые, казалось бы, представлены как безусловно положительные, все же не вполне безупречны. На что уж всем пример доктор Гаррисон, никогда не забывающий о своем пастырском долге, но и тот в изображении Филдинга не всегда следует собственным предписаниям и, проповедуя смирение перед божьей волей и Провидением, сам грешит подчас излишней самоуверенностью и безапелляционностью в своих приговорах и решениях; он явно тщеславится собственной ученостью и очень уж открыто насмехается над промахами миссис Беннет, которую слишком бесцеремонно и настойчиво загоняет в угол откровенно казуистическими вопросами; наконец, он не может устоять перед очевидным заискиванием и угодливой лестью своего собрата – сельского священника, за глаза отзывающегося о нем едва ли не с презрением. Филдинг отдает себе отчет, что уважение некоторых читателей к доктору после этого несколько поубавится и они будут склонны считать его изрядным простаком, но таков уж его писательский долг – «описывать человеческую природу, какова она есть, а не такой, как нам хотелось бы ее видеть» (X, 4). Отношение Филдинга к человеческой природе в этом романе более противоречиво и, казалось бы, сочетает несочетаемое: с одной стороны, он никак не склонен ее идеализировать, он зорче видит, сколь она несовершенна, а потому и хочет удержать ее в должных границах с помощью религии, но, может быть, как раз вследствие этого писатель и более снисходителен к людям и не склонен предъявлять к ним чрезмерные требования.
Филдинг здесь, как и прежде, пользуется своим излюбленным приемом характеристики персонажей с помощью их контрастного противопоставления; так же как прежде, он противопоставлял искреннего, простодушного Тома Джонса лицемерному скрытному
Ученой миссис Беннет противопоставлена «неученая» Амелия, весь читательский опыт которой ограничен Библией, стихами английских поэтов, комедиями Фаркера да проповедями доктора Барроу: «у меня есть то преимущество перед вами, что я не понимаю латыни», – иронически замечает она своей приятельнице (X, 1). И что же? Амелия мудра сердцем, которое хотя и способно обманываться в людях, но только вследствие собственной доброты и чистоты; сердечная отзывчивость – условие ее нравственности, верного жизненного выбора, тогда как ученость миссис Беннет отнюдь не укрепляет ее нравственных правил и нисколько не совершенствует ее как личность, как не удерживает и Бута, знающего сочинения греков и римлян, от его заблуждений и ошибок. Это чрезвычайно показательная для сентиментализма идея, одно из главных свидетельств его полемики с просветительским рационализмом.
Но прием внешнего противопоставления и контраста в этом романе – лишь подсобное средство характеристики персонажей; главным же средством является раскрытие их внутренней противоречивости, причем герои лишь постепенно обнаруживают перед читателем все новые свои качества и становятся подчас настолько не похожи на самих себя, настолько порой не соответствуют тому впечатлению, которое сложилось о них прежде, что читатель начинает сомневаться: достаточно ли внимательно читал он роман, уж не пропустил ли какие-то красноречивые детали; перелистывая прочитанное, он убеждается, что ему предстоит многое додумать, довообразить самому; читатель чувствует, что Филдинг далеко не всегда, как это бывало в прежних его романах, придет к нему на помощь, потому что романист уже утратил прежнюю уверенность, будто все в человеческих поступках и в характере можно до конца объяснить. [434] Более того, сами персонажи не только умышленно что-то скрывают или приукрашивают (рассказывая, например, о своем прошлом), но делают это подчас невольно, бессознательно; их часто увлекают темперамент, корысть, желания, и они совершают поступки, каких, возможно, и сами от себя не ожидали (особенно мисс Мэтьюз и миссис Беннет).
434
См. любопытные, хотя и не бесспорные наблюдения по этому поводу в кн. Varey S. Henry Fielding Cambridge Cambridge university press. 1986. P. 128.
При этом Филдинг как повествователь нисколько не заблуждается насчет своих героев, их истинной нравственной сущности, ибо хотя он и пишет роман в новом для себя роде, но все же остается писателем просветителем и рационалистом. Он прекрасно дирижирует этим придуманным житейским спектаклем, но только не открывает нам сразу все карты, а главное – он глубже теперь понимает всю непредсказуемость (для него предсказуемую непредсказуемость) человеческого поведения. Это – сознательно избранная манера постепенного обнаружения сути характера, она-то и составляет одно из самых больших достижений Филдинга в его последнем романе. Именно в этом отношении «Амелия» как роман сентиментальный предвосхищает искусство романа психологического.
Наши рассуждения прежде всего относятся к обрисовке миссис Беннет. Печальная, молчаливая скромница в начале нашего с ней знакомства, она постепенно в ходе повествования буквально преображается: в сцене маскарада и последующих эпизодах перед нами уже совсем другая женщина – ученая дама и едва ли не синий чулок на глазах превращается в завистливую, тщеславную, ни перед чем не останавливающуюся для достижения своих целей, вульгарную и напористую особу. Происходит постепенное саморазоблачение (причем без какого бы то ни было авторского вмешательства и пояснений, что было бы совершенно невозможно в предыдущих романах Филдинга), и это вынуждает читателя мысленно возвратиться к рассказу этой особы о своей юности, замужестве, к истории ее совращения милордом и прийти к выводу, что миссис Беннет, где сознательно, а где помимо воли, была неискренна, приукрасила свое поведение. Чего стоит довод, которым она утешила себя после смерти мужа: если бы она знала точно, что все произошло по ее вине, то не сумела бы этого пережить, но проводивший вскрытие хирург, и притом очень сведущий, убедил ее, что она не виновата, чем она и утешилась. Прежде герои Филдинга лицемерили перед другими – миссис Беннет лицемерит и перед собой. Почему же тогда Филдинг усадил ее в финале за праздничный стол, за которым, по его словам, сидят «самые лучшие и счастливые люди на свете»? Может, действительно были правы в своих упреках ригористы и ханжи, винившие Филдинга в нравственной неразборчивости? Но, с другой стороны, та же миссис Беннет предупредила Амелию об угрожающей ей опасности и ради этого открыла ей правду (пусть неполную, с умолчаниями, попытками представить себя в наиболее выгодном свете) о своем прошлом. Так какая же она – миссис Беннет? Из всех писавших в последующие десятилетия о романе «Амелия», пожалуй, один только английский критик и теоретик романтизма Уильям Хэзлит (1778–1830) проницательно обратил внимание на новаторскую манеру изображения характеров, отличающую этот роман, и особенно выделил в этом отношении именно обрисовку характера миссис Беннет [435] («лицемерная, скрытная, интригантствующая, уклончивая») – поистине мастерское создание Филдинга. Совершенно очевидно одно: в этом романе, более, чем в прежних, Филдинг отходит от просветительских иллюзий о природе человека и идеальных представлений на сей счет; в подтексте романа заключен, пусть прямо не сформулированный, призыв быть к людям снисходительней (кроме, разумеется, таких насквозь порочных и неисправимых, как милорд) и видеть весь диапазон скрытых в человеке возможностей.
435
«Впечатление неопределенности, которое остается после встречи миссис Беннет с ее бывшим совратителем, восхитительно. Филдинг поистине был мастером того, что может быть названо double entendre (двусмысленностью, двойственностью (фр.). – А.И.) характера, и он поражает нас тем, что оставляет в тени (и что едва ли известно самим персонажам), не меньше, чем неожиданными открытиями, которые делает в реальных чертах и деталях характера и которые, как вы убеждаетесь, были вам неизвестны». И общий вывод Хэзлита о романе таков: «Сами характеры, как в «Амелии», так и в «Джозефе Эндрусе» нисколько не уступают ни одному из тех, что изображены в «Томе Джонсе»… и являются шедеврами изображения (курсив наш. – А.И.). Все сцены в меблированных комнатах, описание маскарада и прочие в «Амелии» столь же занимательны, как и подобные сцены в «Томе Джонсе», и даже отличаются большей тонкостью и пониманием характеров. Из лекции У. Хэзлита об английских комических писателях, 1819, лекция VI; цит. по: Н. Fielding. A critical antology. P. 224–225.
С этой точки зрения характер Амелии едва ли можно счесть столь же удачным и многосторонним. Она, в сущности, изображена Филдингом как идеальная с точки зрения сентименталистской этики героиня. Весь смысл жизни заключен для нее в муже и детях, в беззаветном служении и любви к узкому семейному кругу, и все, что выходит за его пределы, мало ее занимает. В этом и только в этом видит здесь Филдинг назначение женщины; все, что сверх этого, – от лукавого. Нет слов, автор наделил свою героиню чрезвычайно привлекательными нравственными качествами, но как раз желание воплотить в ней идеал жены и женщины явилось, возможно, причиной неполного художественного успеха Филдинга, как не удался и Ричардсону его идеальный джентльмен –
сэр Чарльз Грандисон. Подобное впечатление возникает еще и оттого, что почти все персонажи и вместе с ними сам автор наперебой восхищаются красотой, благородством и прочими достоинствами Амелии, и читатель вследствие этого невольно ожидает нечто до того идеальное, что даже перу Филдинга, как он часто сам признается, уже не под силу с этим справиться. Кроме того, Амелии, как, впрочем, многим героиням сентиментальных романов, свойственна своего рода душевная анемия: как правило, они в сюжете – страдательные лица; их удел – сносить удары судьбы, их мужество – в терпении или даже в смирении перед ней, они больше жертвы, нежели протестантки. У Амелии совсем иной душевный склад, чем у ее предшественницы – Софьи Вестерн, девушки гармоничной, деятельной, жизнерадостной. И хотя над подобными сверх обычной меры впечатлительными и чувствительными героинями сентиментальных романов читатели поначалу посмеивались, однако постепенно именно сентиментализм в немалой мере содействовал тому, что душевная деликатность и повышенная эмоциональность была усвоена во всяком случае значительной частью образованного общества, постепенно вошла в моду и стала на время принятой формой поведения, хотя отнюдь не всегда отражала подлинный внутренний склад женщины. [436]436
Со временем такая манера чувствовать дошла и до наших палестин: именно таким представляется нам психологический склад хрупких и одухотворенных мечтательниц на рокотовских портретах, а A.C. Пушкин позднее и потому уже иронически навсегда запечатлел эту моду в известных строках своего романа: «Траги-нервических явлений, / Девичьих обмороков, слез / Давно терпеть не мог Евгений: / Довольно он их перенес» (гл. 5, XXXI).
Тем не менее у Амелии были верные восхищенные почитатели; первым среди них следует назвать английского романиста и моралиста Уильяма Теккерея, считавшего Амелию «самым восхитительным из всех когда-либо нарисованных женских портретов». [437] И в другом случае он вновь замечает: «…портрет Амелии в повести, названной ее именем, по скромному суждению автора, самое прекрасное и восхитительное описание характера, какое только можно отыскать у любого писателя, не исключая Шекспира». [438] Пожалуй, несколько чрезмерная оценка, свидетельствующая прежде всего о вкусах и симпатиях самого Теккерея, но ведь недаром назвал он самую добродетельную героиню «Ярмарки тщеславия» тем же именем и нарисовал ее такой же верной супругой.
437
Из письма к миссис Брукфилд от 15 августа 1848 г. Цит. по: Н. Fielding. A critical antology. P. 269.
438
Из очерка о Филдинге, опубликованном в «Таймсе» в сентябре 1840 г., цит. по: Ibid. P. 264.
Последний роман Филдинга нельзя, конечно, причислить к его высшим художественным достижениям; ему не удалось вполне органично сочетать картину социальных нравом с романом в ином роде – камерным, семейным. Филдинг еще шел к такому роману, в корне отличному от традиционного – приключенческого, комического. Его роман – эксперимент, в котором многое еще не нашло полного художественного воплощения и лишь намечено; однако и того, что Филдингу удалось, достаточно, чтобы предпочесть эту полуудачу тем удачам, которые были достигнуты многими писателями, предпочитавшими идти проторенными, проверенными путями, гарантирующими успех. [439] Как знать, проживи Филдинг подольше, он, возможно, пришел бы к новому художественному синтезу, но и того, что в романе только намечено, предугадано, хотя и не до конца воплощено, более чем достаточно, чтобы оценить этот роман, как значительное событие не только в истории сентиментализма и английского Просвещения, но и в становлении европейского реалистического романа.
439
Примечательно еще одно высказывание о романе Филдинга того же Уильяма Хэзлита: «Приведу один-два примера того, что мы понимаем под естественным интересом, который прививается к искусственным предметам, и о принципе, который, тем не менее сохраняет их раздельность. Тушеная баранина в «Амелии» Филдинга – вот один из таких примеров, который я мог бы упомянуть Тушеная баранина – предмет кухонного обихода, занимающий весьма скромное место на шкале искусства, далеко отстоящего от простых плодов природы; и все же мы считаем необходимым заметить, что этот скромный деликатес, который Амелия приготовила мужу на ужин, а потом так долго тщетно ждала его возвращения, – основа одного из наиболее естественных и волнующих происшествий в одной из самых естественных и волнующих книг на свете (курсив наш. – А И). Никакое описание самого пышного и роскошного пиршества не могло бы с ним сравниться. Об этой книге будут помнить, когда «Альманах для гурманов» и даже статьи о романе в «Эдинбургском обозрении» будут преданы забвению». Хэзлит У. Поуп, лорд Байрон и мистер Баулз, очерк впервые опубликован в июне 1821 г. в журнале «Лондон Мэгэзин». Цит. по: Ibid. P. 243.
A.T. Ингер. «К истории публикации романа «Амелия»
Второго декабря 1751 г. в лондонской газете «Всеобщие ведомости» появилось сообщение о предстоящем 18 декабря выходе в свет нового романа Филдинга «Амелия» в 4-х томах, и тут же были напечатаны две строки из Горация, использованные автором в качестве эпиграфа к роману. А далее ловкий издатель, желая вызвать ажиотаж вокруг книжной новинки, уведомлял о том, что, стремясь удовлетворить нетерпеливое ожидание публики, он спешно печатает роман одновременно на четырех печатных станках, но вот только не поспеет к сроку переплести его, а посему будет пока продавать только сброшюрованным в отдельные тома, но зато со скидкой. Мало этого, объявляя книготорговцам о своих ближайших публикациях, находчивый Миллэр предложил им все прочие книги на обычных условиях, но по поводу «Амелии» предупредил, что спрос на нее слишком велик, чтобы он мог просто пустить ее в продажу, как прочие книги. Уловка удалась, и первый оттиск числом в 5000 экземпляров – это превышало первый тираж «Истории Тома Джонса, найденыша» – был стремительно разобран книгопродавцами, и ловкий издатель мог более не беспокоиться за его судьбу. Между тем основания для такого беспокойства у него были, поскольку человек, мнению которого он доверял, сэр Эндрю Митчелл, бывший английский посол в Пруссии, прочитавший по его просьбе роман, предупредил Миллэра о том, что книга едва ли придется по вкусу поклонникам «Истории Тома Джонса, найденыша» (вот почему книгоиздатель пускался на такие ухищрения). 3000 экземпляров, дополнительно отпечатанные через несколько недель почти без всяких изменений в тексте, осели на полках книжных лавок, и прошло десять лет, прежде чем возникла потребность в новом переиздании (о причинах неуспеха романа см. статью «Последний роман Филдинга» в наст. изд.). Заметим в скобках, эти экземпляры были отпечатаны вторым тиснением, а не вторым изданием, как полагал авторитетнейший литературный критик того времени доктор С. Джонсон (см.: Johnsonian miscellanies / Ed. G.B. Hill. L., 1897. Vol. 1. P. 297).
Тем временем Филдинг, не ожидавший такого поворота событий, учтя появившиеся в журналах критические высказывания не только его недоброжелателей, но и дружески настроенных к нему людей, спешно редактировал текст романа, готовя его к новому, второму изданию. Романисту не привелось дожить до его выхода, и все внесенные им изменения и исправления были учтены лишь в первом 8-томном собрании его сочинений, вышедшем в 1762 г. и в том же году переизданном в 4-х томах. В первом томе этих изданий был напечатан и первый критико-биографический очерк о жизни и творчестве Г. Филдинга. Издание это было осуществлено драматургом и эссеистом Артуром Мерфи (1727–1805), и открывавшая первый том статья также принадлежала его перу; в ней Мерфи в частности указывал на то, что текст «Амелии» печатается здесь с копии, выправленной автором собственноручно. «Вызывающие возражение места и неточности, допущенные по недосмотру, в этом издании сокращены, – предупреждал читателей Мерфи, – и в целом роман, как в этом можно будет убедиться, стал более совершенен, нежели в своем первоначальном виде» (Murphy A. Essay on the life and Genius of H. Fielding, esq. in Collected works of H. Fielding. Vol. 1–4, L. 1762. Vol. 1. P. 45).