Амелия

При этих словах мисс Мэтьюз расхохоталась и, когда Бут осведомился о причине ее веселья, она ответила, что не могла удержаться от смеха, мысленно представив себе двух таких сиделок.

– И неужто вы в самом деле, – спросила она, – готовили своей жене подкрепляющий бульон? [104]

– Разумеется, сударыня, – подтвердил Бут. – Разве вы находите это чем-то из ряда вон выходящим?

– Еще бы! – вскричала мисс Мэтьюз. – Я считала, что даже для самых лучших из мужей дни, когда их жена рожает, это время развлечений и веселья. Как, неужто вы даже не напились в тот момент, когда жена вот-вот должна была разрешиться от бремени? Признавайтесь-ка откровенно, чем вы были тогда заняты?

104

На самом деле это не совсем бульон, английское «caudle» – это жидкая сладкая кашица, смешанная с пряностями, яйцами, вином или элем, которую пили в горячем виде.

– Что ж, хоть вы и смеетесь, – отозвался Бут, – скажу вам в таком случае откровенно: стоял на коленях за изголовьем и поддерживал ее руками, и, клянусь честью, мои душевные муки были, я думаю, в ту минуту тяжелее ее мук телесных. А теперь ответьте мне столь же чистосердечно, неужто вы в самом деле полагаете возможным веселиться, когда существо, любимое тобою больше всего на свете, испытывает самые жестокие мучения, когда сама его жизнь находится в опасности? И… впрочем, мне нет необходимости еще как-то объяснять, какого сердечного участия требуют подобные обстоятельства.

– Вы хотите, чтобы я ответила чистосердечно? – воскликнула мисс Мэтьюз.

– Да, со всей искренностью! – подтвердил Бут.

– Что ж, так и быть, отвечу вам чистосердечно и искренне, – сказала она. – Да не видеть мне царства небесного, если вы не кажетесь мне ангелом в облике человеческом!

– Право же нет, сударыня, – запротестовал Бут, – вы делаете мне слишком много чести; таких мужей очень много. Да что там, возьмите того же майора; чем он не пример родственной заботливости? Хотя, что касается его, то я, пожалуй, вас сейчас рассмешу. В то время как моя жена лежала в родах, мисс Бат была тяжело больна; и вот как-то однажды я подошел к дверям их квартиры, чтобы осведомиться о ее самочувствии, а также и о здоровье майора, которого уже целую неделю как не видел. Я тихо постучался и, услыхав, что меня просят войти, прошел в переднюю, где застал майора, разогревавшего для сестры молоко с вином. [105] Одет он был довольно-таки причудливо: на нем была женская ночная рубаха и грязный фланелевый колпак, что в сочетании с его весьма необычной наружностью (это был нескладный, тощий человек, ростом почти в семь футов) могло бы дать большинству свидетелей предостаточно поводов для насмешек. Как только я вошел, майор вскочил со стула и, крепко выругавшись, в крайнем волнении воскликнул: «А, так это вы, сударь?» Когда я осведомился о здоровье его сестры и его собственном самочувствии, майор ответил, что сестре стало лучше, а сам он чувствует себя превосходно, «хотя, признаться, я не ожидал, сударь, – продолжал он с немалым смущением, – что вы застанете меня за таким занятием». Я ответил, что, по моему мнению, невозможно представить себе занятие, более соответствующее его характеру. «Вы так считаете? – осведомился он. – Клянусь Богом, я премного вам обязан за такое мнение; однако смею все же думать, сударь, что, как бы далеко не завело меня мое мягкосердечие, нет человека, который бы более меня помнил о своем достоинстве». Как раз в это время его окликнула из своей комнаты сестра; майор позвонил в колокольчик, вызвав к ней служанку, а затем, пройдясь по комнате, с надменным видом произнес: «Мне не хотелось бы, чтобы вы, мистер Бут, вообразили, будто я, поскольку вы застали меня в таком неглиже, нагрянув сюда, пожалуй, слишком неожиданно… я не могу не заметить вам этого, пожалуй, слишком уж неожиданно… чтобы вы вообразили, будто я исполняю при моей сестре роль сиделки. Мне лучше кого бы то ни было известно, какие требования предъявляются к мужчине для соблюдения собственного достоинства, и я не раз доказал это, сражаясь в первых рядах на поле битвы. Вот там, смею думать, я был на месте, мистер Бут, и делал то, что соответствовало моему нраву. Клянусь Богом, я не заслуживаю чрезмерного презрения, если мой характер не совсем лишен слабостей». Он долго еще распространялся на эту тему, держась с чрезвычайной торжественностью, или, как он это называл, соблюдая достоинство. Правда, он употребил при этом несколько неудобопроизносимых выражений, смысла которых я не уразумел, поскольку в словаре они отсутствуют. Мне стоило немалого труда, чтобы удержаться от смеха, однако я совладал с собой и поспешил распрощаться, с удивлением размышляя о том, что человек, обладающий истинной добротой, вместе с тем может ее стыдиться.

105

Горячим молоком, смешанным с вином или элем, с прибавлением сахара и пряностей лечили обычно простуду.

Следующее утро преподнесло мне еще больший сюрприз: майор явился ко мне спозаранку и возвестил, что после нашего вчерашнего объяснения он всю ночь не мог сомкнуть глаз. «Вы позволили себе кое-какие замечания, – изрек он, – которые нельзя оставить без надлежащих разъяснений, прежде чем мы расстанемся. Застав меня при обстоятельствах, о которых мне и вспомнить непереносимо, вы сказали мне, сударь, что не можете себе представить занятие, более соответствующее моему характеру; именно так вам угодно было выразиться, и эти слова я никогда не забуду. Уж не воображаете ли вы, что в моем характере недостает чего-то необходимого для достоинства мужчины? Или вы считаете, что во время болезни сестры в моем поведении проявилась слабость, которая слишком уж отдает женоподобностью? Мне не хуже вас или любого другого мужчины известно, как недостойно мужчины хныкать и убиваться из-за какой-то жалкой девицы, и уж можете не сомневаться, что, если бы моя сестра умерла, я вел бы себя в этом случае, как подобает мужчине. Мне не хотелось бы, чтобы вы умозаключили, будто я из-за нее сторонюсь всякого общества. У меня и без того более чем достаточно причин для расстройства. Дело в том, что когда вы застали меня за этим занятием… я еще раз повторяю, за этим занятием… не прошло и трех минут, как ее сиделка вышла из комнаты, вот мне и пришлось раздувать огонь из боязни, что он погаснет». И в таком духе он продолжал говорить почти четверть часа, прежде чем предоставил мне возможность вставить хоть слово. В конце концов, пристально глядя ему в глаза, я спросил, следует ли принимать сказанное им всерьез. «Всерьез! – подхватил он с жаром. – А что же я в таком случае для вас – посмешище что ли? «Видите ли, сударь, – сказал я очень веско, – мы с вами, полагаю, достаточно хорошо знаем друг друга, и у меня нет никаких оснований подозревать, что вы припишете это моей трусости, если я скажу, что менее всего намеревался обидеть вас и даже наоборот считал свои слова за величайшую вам похвалу. Внимание к женщине не унижает, но, напротив того, свидетельствует об истинно мужественном характере. Суровый Брут [106] относился с необычайной нежностью к своей Порции, а великий шведский король, [107] храбрейший из мужчин, не чуждый даже свирепости, в самый разгар военных действий затворился в уединении и не желал никого видеть из-за кончины своей любимой сестры». При этих моих словах выражение лица майора заметно смягчилось, и он воскликнул: «Будь я проклят, если есть на свете мужчина, которым я бы восхищался больше, нежели шведским королем, и всякий, кто стыдится поступать так, как он, – жалкий негодяй! Но, тем не менее, посмей только любой шведский король заявить мне здесь во Франции, что у его сестры больше достоинств, чем у моей, клянусь Всевышним, я бы тотчас же вышиб ему мозги через уши! Бедная моя малютка Бетси! Честнее и достойнее девушки не бывало на свете! Хвала Всевышнему, она выздоравливает; ведь если бы я ее потерял, не знать мне больше тогда ни одной счастливой минуты». Майор продолжал еще некоторое время в том же духе, пока слезы не хлынули у него из глаз, после чего он тотчас умолк: возможно, просто не в состоянии был продолжать, потому что слезы душили его; однако после недолгого молчания, вытерев глаза носовым платком, он глубоко вздохнул и воскликнул:. «Мне очень стыдно, мистер Бут, что вам пришлось быть свидетелем моей слабости, но, будь я проклят, природа непременно берет верх над достоинством». На сей раз я утешил его примером Ксеркса, [108] как прежде ссылался на шведского короля, а потом мы уселись завтракать вдвоем в полном дружеском согласии, ибо, уверяю вас, при всех странностях, присущих майору, человека добрее его на свете сыскать непросто.

106

Порция, жена защитника республики в Риме Марка Юния Брута (85–42 до н. э.), о его нежной привязанности к Порции упоминает Плутарх в своих «Сравнительных жизнеописаниях» (Брут, 13), эта черта его характера выделена и Шекспиром в трагедии «Юлий Цезарь», II, 1, IV, 3.

107

Карл XII (1682–1718), в XVIII в. был весьма популярной фигурой и слыл свирепым и честолюбивым полководцем. Его жизнь описана Вольтером в «Истории Карла XII» (1732), которая была тогда же переведена на английский язык, о нем писал и английский критик, эссеист и лексикограф Сэмюэль Джонсон (1709–1784) в своем труде «О тщетности человеческих желаний» (1749, 11). В книге Густава Адлерфельда «История походов Карла XII, короля Швеции» (Adlerfeld G. Military history of Charles XII, King of Sweden L., 1740. Vol 1–3) среди прочего повествуется и о таком эпизоде: узнав во время событий под Полтавой в 1709 г. о смерти своей сестры герцогини Голштейнской, Карл был настолько потрясен, что удалился в свой шатер и не хотел никого видеть (vol. 3, р. 274–275). Филдинг принимал участие в переводе этой книги с французского для указанного выше издания.

108

Ксеркс (485–465 до н. э.), персидский царь. Как повествует греческий историк Геродот, вид его огромного войска, усеявшего берег Геллеспонта, вызвал у Ксеркса слезы при мысли, что из всего этого множества людей сто лет спустя никто не останется в живых (Геродот. История, VII, 46–61).

– Добряк, что и говорить! – воскликнула мисс Мэтьюз с нескрываемым презрением. – Болван, вот он кто! Как вы можете отзываться с похвалой о таком олухе?

Бут попытался, как мог, заступиться за своего приятеля; он старался, разумеется, представить его в возможно более благоприятном свете и в своем рассказе опустил те крепкие выражения, которыми, как он отметил несколько раньше, майор уснащал свою речь. Итак, перейдем к следующей главе.

Глава 9, повествующая о материях из ряда вон выходящих

– Мисс Бат поправлялась так быстро, – продолжал Бут, – что начала выходить из дома одновременно с моей женой. Мы вновь охотно соединились в нашей маленькой partie quarree [109] и больше, чем прежде, проводили время в местном обществе. Мосье Багийяр возобновил свои дружеские отношения с нами, поскольку графиня, его возлюбленная, уехала в Париж, и моя жена не выражала поначалу особой досады по поводу этого нового сближения, а я считал, что с новой приятельницей и компаньонкой (ибо они с мисс Бат души друг в друге не чаяли) она не будет так сильно нуждаться в моем обществе. Однако мои надежды не оправдались, и вскоре Амелия вновь стала проявлять беспокойство и с нетерпением ожидала приезда капитана Джеймса, чтобы мы могли окончательно покинуть Монпелье.

109

компании (фр.). Более точный смысл: прогулка двух мужчин и двух женщин.

Прихоть моей жены вызывала у меня некоторое раздражение, и я склонен был полагать ее мало обоснованной.

– Вы называете это – мало? – удивилась мисс Мэтьюз. – Боже милосердный, какой вы великодушный супруг!

– Сколь мало достойный такой жены, как Амелия, – возразил Бут. – Вот что вы скажете немного погодя. Однажды, когда мы сидели с ней вдвоем, послышался отчаянный вопль, и Амелия, вскочив, воскликнула: «Это голос мисс Бат, я уверена», – и опрометью бросилась к той комнате, откуда неслись эти крики. Я кинулся за ней, и когда мы туда вбежали, то увидели ужасающее зрелище: мисс Бат лежала на полу без всяких признаков жизни, а майор, весь окровавленный, стоял возле нее на коленях и взывал о помощи. Амелия, которая и сама чувствовала себя ненамного лучше, чем ее подруга, бросилась к ней, расстегнула воротник и попыталась ослабить шнуровку корсета; я же бессмысленно метался по комнате, требуя поскорее принести воды и сердечных капель и посылая одного слугу за другим за лекарями и хирургами.

Вода, сердечные капли и все необходимое было вскоре принесено, так что мисс Бат в конце концов привели в чувство и усадили в кресло, а майор расположился подле нее. Когда жизнь молодой женщины была вне опасности, майор, до той минуты столь же мало озабоченный своим состоянием, как и все присутствующие, стал теперь предметом нашего участия, в особенности же своей несчастной сестры, которая, лишь только к ней возвратились силы, принялась оплакивать брата, крича, что его убили, и горько сетовать на судьбу, предназначившую ей прийти в себя только для того, чтобы оказаться свидетельницей столь ужасного зрелища. Амелия всячески пыталась ее успокоить, а я начал было осматривать рану майора, но тут как раз вовремя подоспел хирург. Майор чрезвычайно бодрым тоном объявил нам, что его рана нисколько не опасна, и просил сестру успокоиться, тем более что и хирург, он уверен в этом, сейчас подтвердит его слова; последний однако оказался не столь щедр на уверения, как того бы хотелось майору; прозондировав рану, хирург ограничился всего лишь советом не терять надежду, хотя рана очень скверная, и в виде утешения прибавил, что ему все же случалось исцелять гораздо более опасные.

Как только рану майора забинтовали, его внимание вновь целиком переключилось на сестру, и единственной его заботой было рассеять ее тревогу. Он торжественно уверял, что кость ничуть не задета, рана неглубока и совсем не опасна и нет решительно никаких оснований для беспокойства, а что касается весьма сдержанного мнения хирурга, то его осторожность нетрудно объяснить – она вызвана соображениями, слишком очевидными, и о них даже говорить не стоит. Благодаря уверениям брата и увещеваниям друзей, но более всего, я думаю, потому, что дала волю чувствам, вызванным испугом, мисс Бат, похоже, немного успокоилась. Во всяком случае Амелии удалось ее переубедить, и постепенно наша тревога начала сменяться любопытством. Я попросил поэтому майора объяснить, что собственно явилось причиной произошедшего смятения.

Взяв меня за руку и устремив на меня ласковый взгляд, майор проговорил: «Дорогой мистер Бут, мне следует прежде всего попросить вас извинить меня, поскольку я нанес вам оскорбление, оправдать которое может единственно только степень моего к вам расположения; посему единственно только от степени вашего расположения ко мне будет зависеть, простите ли вы меня». Такое вступление, как вы легко можете себе представить, сударыня, чрезвычайно встревожило всех присутствующих, а в особенности меня. Я ответил: «Дорогой майор, я прощаю вас, что бы там ни произошло; однако возможно ли, чтобы вы могли совершить что-нибудь для меня оскорбительное?» «Именно то, – продолжал он, – что человек с вашими понятиями о чести и природном достоинстве должен, клянусь Всевышним, счесть одним из наиболее тяжких оскорблений. Я отнял у вас возможность собственноручно совершить правосудие. Боюсь, что я убил человека, оскорбившего вашу честь. Я имею в виду этого негодяя Багийяра… однако я не могу продолжать, поскольку дальнейшее, – сказал майор, обратясь к моей жене, – затрагивает вас, сударыня, а я знаю, чего требует достоинство вашего пола». Я заметил, что как только он это произнес, Амелия побледнела, но при всем том настоятельно просила его продолжать. «Что ж, сударыня, – ответил он, – достоинство мужчины обязывает меня повиноваться велениям дамы». И майор рассказал нам, что Багийяр стал над ним подшучивать, высказав предположение, что он волочится за моей женой, и предрекал ему неминуемое поражение, намекая, что если бы это было возможно, то он сам бы добился успеха, и закончил тем, что назвал мою Амелию ханжой и совершеннейшей недотрогой, после чего майор дал ему пощечину, и оба тотчас обнажили свои шпаги. [110]

110

В первом издании романа Филдинг вывел Багийяра аббатом, и критики тотчас обратили внимание на оплошность, допущенную автором, у которого католический священник носит шпагу; см.: Ковент-Гарденский журнал, № 7 от 25 января 1752 г.

Едва майор успел договорить, как в комнату вошел слуга и сообщил, что меня спрашивает внизу какой-то монах, которому необходимо скорее со мной увидеться. Пожав майору руку, я сказал, что не только прощаю его, но и чрезвычайно ему обязан, после чего спустился вниз, где ожидавший меня монах объявил, что он исповедовал Багийяра и тот передает настоятельную просьбу явиться к нему, дабы он мог перед смертью вымолить у меня прощение за обиду, которую хотел мне нанести. Моя жена сначала было воспротивилась этому из боязни, как бы со мной чего не случилось, но, когда ее убедили, что такие опасения беспочвенны, дала согласие.