American’eц(Жизнь и удивительные приключения авантюриста графа Фёдора Ивановича Толстого)

Резоны молодого императора были Николаю Петровичу понятны. При государыне Екатерине Великой крепко встала Россия на Чёрном море – вот и желал теперь Александр Павлович по примеру бабушки своей навести порядок на Дальнем Востоке империи. Желал в историю войти не только как первый Александр на российском престоле, но и как первый европейский монарх, утвердившийся на краю света. Там, куда даже тёзка его, великий Александр Македонский, не добрался.

Честолюбивые замыслы государя оказались намного более обширными, чем предполагал Резанов. Заводя разговор о Русской Америке, обер-прокурор имел в виду инспекцию тамошних поселений и свой денежный интерес. А предложение получил – стать первым послом в Японию.

– Это трудный подвиг, государь, – промолвил озадаченный Николай Петрович. – Не знаю, по силам ли… Жизнь моя тягостна, и я готов каждодневно жертвовать ею во благо отчизны, однако она пока нужна детям.

Император ободряюще положил ему руку на плечо:

– Верю в тебя! Таких людей, как ты, у нас немного. Сам посуди: можно ли найти лучшего посланника? С младых ногтей служишь верой и правдой – сперва бабушке, потом отцу, теперь мне… А детей твоих мы покровительством не оставим, будь благонадёжен.

– Этого больше чем достаточно. Других милостей и наград за подвиг свой не жду, – с поклоном осторожно сказал Резанов.

– Ну-ну, – Александр Павлович погрозил пальцем на его хитрость, – казнить или миловать, награждать или нет – воля твоего государя. Так что позволь мне самому решать. А ты принимайся за дело, раз уж так желаешь послужить. Время летит быстро!

С того памятного разговора в государевом кабинете время действительно полетело быстро – куда быстрее прежнего. Николай Петрович окунулся в подготовку посольства, участвуя притом в хозяйственных делах будущего путешествия и не оставляя прежних занятий.

Он не заметил, как промелькнул остаток осени. Меньше обычного тяготился несносной петербургской зимой. А как лёд с Ладожского озера весной прошёл по Неве в Финский залив и на главной столичной реке установилась навигация – суматоха со снаряжением экспедиции поглотила вообще всё время и все мысли без остатка. Измученный Николай Петрович стал совсем плохо спать, и ночами его мучили кошмары о смерти жены вперемешку с ужасами дальнего похода: видения собственной размозжённой головы сменялись холодом цепких щупалец морских чудовищ, которые опутывали прикорнувшего обер-прокурора и тянули в чёрную океанскую глубину.

Теперь в Петербург пришёл май. Всего ничего оставалось Резанову пробыть в столице. А потом – прощайте, невские берега; прощай, прежняя жизнь!

Прощай надолго. Может статься, навсегда.

Глава V

Когда Фёдор Иванович Толстой – полупьяный, в растерзанном сюртуке – добрался от князя Львова до дому, там его встретил Фёдор Петрович Толстой.

Кузены вместе учились в Морском кадетском корпусе и в преддверии выпуска вскладчину снимали убогую квартиру на Васильевском острове. Нерадивый пасмурный слуга, тоже один на двоих, долго ворчал, принимая у Фёдора Ивановича загубленную одежду.

– И где же тебя так угораздило? – спросил кузен.

Фёдор Иванович ответил не сразу, затягивая интригу и всё ещё гордясь поездкой через весь Петербург в княжеской карете. Сперва он запахнулся в старый шёлковый халат, давным-давно привезённый каким-то родственником из персидского, что ли, похода. Затем повалился на диван, с громким чмоканьем раскурил длинную трубку, и уж только когда в полутёмной, окнами во двор, комнате заклубился вонючий дым от дешёвого табака, – только тогда Фёдор Иванович, покусывая янтарный мундштук, поведал кузену о своих приключениях.

От предков досталась ему шпага. Не какой-нибудь фамильный меч, не парадное чудо, а простенькая шпага – обычный атрибут служащего дворянина. Прежние владельцы изрядно потрудились этим орудием, которое в руки Фёдору Ивановичу попало в не самом приглядном виде. Но больше, чем внешний вид, нового хозяина расстраивало жалкое состояние клинка. Фёдор Иванович в свои молодые годы не зря слыл искусным фехтовальщиком и такого безобразия терпеть не мог.

Кроме того, со дня на день предстоял выпуск из кадетского корпуса. И если гардемарину к форме полагался кортик, то мичману – а в присвоении звания сомнений не было! – надлежало вооружиться шпагой. Стало быть, самое время привести клинок в порядок.

Знающие люди присоветовали Фёдору Ивановичу кузню в деревне близ Петербурга, по дороге в сторону Москвы. Тамошний кузнец брал недорого, а работал, говорили, на совесть. Как случились у графа деньги от удачной игры – тотчас отправился он к мастеру и вверил ему своё оружие. А нынче вот с утра пораньше отправился забирать.

– Мужик своё дело знает, – похвалил кузнеца Фёдор Иванович. – Клинок отбалансирован – просто чудо, рука вовсе не устаёт. Сталь отменная, настоящий булат, ей-богу! Там у кузни во дворе я на тростниках попробовал, но разве ж по тростникам поймёшь… А как обратно поехал – гляжу, людишки лихие карету остановили. Я коню шпоры в брюхо – и к ним. Это была битва, доложу я тебе!

И Фёдор Иванович принялся задорно описывать схватку с разбойниками. Он вскочил с дивана, вытащил шпагу из ножен и опасно размахивал ею посреди маленькой комнаты, изображая то себя, то неприятеля.

Фёдор Петрович слушал кузена со смешанным чувством. Он, конечно, гордился своим родственником. Иногда ловил себя на тщеславных мыслях о том, что на год старше и что подвиги одного Фёдора Толстого волей-неволей покрывают славой другого – то есть его самого.

Однако кровожадность и безалаберность Фёдора Ивановича пугала. Обращаться со шпагой учили всех; Фёдор Петрович тоже умел держать её в руках и в фехтовальной зале был не последним. Но одно дело, когда вытворяешь клинком всякие забавные штуки вроде аккуратного рассекания свечи или сбивания с неё пламени точным ударом. Одно дело, когда в полной защите, специальным набалдашником закрыв остриё, фехтуешь с таким же, как ты, гардемарином. И совсем другое дело, когда клинком пронзаешь живую человеческую плоть, отрубаешь ухо, выпускаешь кишки…

Фёдора Петровича передёрнуло.

– О чём ты думал, когда один полез на четверых? – спросил он. – Ты понимаешь, что они могли тебя убить?

– Так ведь не убили же! – хохотнул в ответ Фёдор Иванович. – Не они меня, а я их положил! Жаль только, ушёл самый главный. Эх, как бы я его покромсал!.. И напрасно ты кривишься. Шпага, Феденька, дворянину дана не на то, чтобы в ногах путаться, по ляжке хлопать и дам за юбки цеплять. В ней – твоя честь. Сиречь, жизнь твоя – и смерть врага твоего.

– Знаешь, Американец, что я тебе скажу? – сердито буркнул кузен. – Ты ненормальный. Сумасшедший. Прёшь на рожон, дурак дураком…

Американцем кузен именовал Фёдора Ивановича редко, и тому это нравилось: знать, раздразнил он Фёдора Петровича.

Странную кличку граф Толстой получил вскоре по вступлении в Морской кадетский корпус. Ещё мальчишками они с Фёдором Петровичем грезили Америкой. В домашних библиотеках, а после и в библиотеке корпуса не осталось, пожалуй, ни одного альбома про заманчивый континент, в который не сунули они свои любопытные носы. Каждая пядь морских и сухопутных карт была обследована ими досконально.