Америка

Матис сильно покраснел и долго не решался выпить. Рохеле ему кивнула, пододвинула поближе рюмку и сказала «Пейте!» тоном, в котором слышалось: «Ничего, научится!» Матис пригубил, и на лбу у него выступили капельки пота. Смущенно глядя в сторону, он как-то странно скривил губы и наморщил лоб.

Рохеле сидела и с грустной миной глядела на стоявшую перед ней рюмку, потом еле коснулась ее тонкими, мягкими губами.

— Ну-с, что слыхать нового? — спросил старик, обращаясь к старшему сыну.

Молча и торжественно все выслушали политический обзор газеты «Гацфиро» [20] в изложении старшего сына Мотеле. Реб Гольдман слушал внимательно, прикрыв один глаз, и казалось, что стоит ему этот глаз открыть, а прикрыть второй, чтобы «политика» опрокинулась головой вниз.

Свадьба была такая, что дай Бог всем моим друзьям! Весь переулок праздновал, все от мала до велика радовались. Реб Мойше Гомбинер представлял женихову сторону, да и сам жених стал как-то благороднее.

20

«Гацфиро» («Рассвет») — газета на еврейском языке, выходившая в Варшаве.

— Прямо-таки удивительно! — говорили женщины.

— Когда делаешься членом такой семьи!..

— Ну, Рохеле его обломает…

А Рохеле действовала на него добром. Свысока, полусердито, полуласково. Когда Матис говорил с кем-нибудь в ее присутствии, он смотрел ей в глаза, как спрашивая, не сболтнул ли он какой-нибудь грубости.

А иной раз, если Матис ненароком обмолвится неподходящим словом, она отзывала его в соседнюю комнату и, взяв за пуговицу пальто, говорила:

— Видишь ли, Матис, это неприлично! На людях, в обществе надо держать себя с достоинством. Надо обдумывать каждое слово, которое хочешь сказать. Ведь это же некрасиво говорить грубости в обществе. Ты ведь сам понимаешь…

Высокопарные слова: «общество», «достоинство», так благородно звучавшие в устах Рохеле, наводили на него страх, и он, как дитя, признавал свою ошибку.

По субботам после молитвы можно видеть реб Якова Гольдмана, идущего вместе с зятем Матисом из синагоги домой. Один из внучат реб Якова несет их талесы. Из окна выглядывает реб Исохор Вайнштейн. Тесть и зять кивают и здороваются: «Доброй субботы!»

— А что вы думаете? Наши дети выходят в люди! Не правда ли? — говорит одна женщина другой, стоя у дверей и провожая глазами тестя с зятем.

— Прямо-таки душа радуется! Ах, встать бы из могилы его матери, Нехе, и полюбоваться на своего Матиса!

— Бедняки несчастные умирают и даже порадоваться счастью своих детей не успевают…

А Матис уже принят в семье. За столом он уже сидит без сердцебиения и даже иной раз вмешивается в общий разговор.

— Наш Матис приспособляется! Не так уж плох, как думали… — говорит реб Яков своему сыну.

— Ему иной раз недурные мысли в голову приходят! — подтверждает сын.

Суббота. Матис вместе с другими членами семьи сидит у тестя и беседует. Рохеле в шелковом халате тут же; золотая цепочка и колье поблескивают на шее. Ее бледное, нежное лицо сияет под париком, а тонкие губы улыбаются.

На улице перед домом сидят парни, былые товарищи Матиса, озорничают и говорят непристойности. И каждый раз, когда доносится чей-нибудь голос, Матис краснеет и сердце у него начинает биться сильнее: боится, как бы парень не ляпнул какую-нибудь грубость…

Матис не знает, когда это произошло, но прежние товарищи перестали говорить с ним на «ты».

— Пусть Матис будет так добр дать полмеры овса! — говорит, обращаясь к нему, Шлоймо-Ангел, стоя в кухне у дверей.

Рохеле выходит из комнаты и чуть кивает головой. Шлоймо-Ангел хочет пожелать ей доброго утра, но побаивается…

— Когда велит Мат… хозя… запрягать? Рохеле отвечает, не подходя, как если бы ей не пристало стоять возле него:

— Хозяин потом скажет.

Матис смотрит на нее: как легко у нее слова слетают с губ — и идет за ней следом в комнату. Шлоймо-Ангел уходит в стойло к товарищам.

Кони стоят, спрятав головы в темноте… У каждого под ногами свежая солома. Разгоряченные тела источают теплый конский запах. На больших охапках соломы лежат, растянувшись, парни и беседуют:

— А папенькина дочка со мной сегодня разговаривала! — сообщает Шлоймо-Ангел.

— А черта ей в бок! Я бы ей в рожу плюнул, если бы она со мной заговорила.

— Я за ней поглядываю. Случится — я ей такое завинчу, что у нее в глазах посветлеет.

— А ну-ка заткнись! Вот она шкандыбает, папенькина…

Со двора входит Рохеле. Она идет осторожно, словно боится ножку на жесткие камни ставить. Легкий платочек подрагивает на плечах у нее. Ветер закидывает бахрому платка на лицо. Кокетливым движением руки она поправляет выбившуюся прядь волос.

Она подходит к стойлу. Парни машинально вскакивают и здороваются:

— Доброго утра!

Она отвечает легким кивком головы.

— Дорогие мои, кто из вас поедет с хозяином в Ленчице на базар?

— Я, хозяюшка! — отвечает Шлоймо-Ангел, поправляя шапку.

— Друг мой, будь так добр, привези мне индюшку получше! Напомнишь хозяину, он тебе денег даст…

— Хорошо, хозяюшка!

Уходя, она оборачивается и говорит:

— Пожирнее выбери, слышишь, Шлоймо?

— Да, хозяюшка! — И, проводив Рохеле, добавляет: — Эко разговаривает! А? А язычок как смазан! Слова так и сыплются, как из дырявого мешка… Ах ты, черт побери ее батьку!

И все же он старался выбрать лошадей получше, запрячь побыстрее, а потом, залихватски щелкнув бичом, к дверям подкатить.

После разговора с хозяйкой Шлоймо почувствовал себя увереннее, в кухню вошел без надуманного предлога, чего раньше делать не решался…

Однако, увидав на кухне Рохеле, он вдруг остановился: «Чего мне здесь надо?» — спросил он себя. И, стоя у дверей, пролепетал:

— Хозяин скоро выйдет?

Она не ответила, и Шлоймо-Ангел тут же вышел из кухни.

Со времени свадьбы Матису не хотелось ездить с Шлоймо-Ангелом «сам-на-сам». Не то чтобы стеснялся — глупости какие! — а так, вообще… Все-таки давнишние друзья-товарищи, вместе у Фукса служили, делишки кое-какие обделывали, а теперь… Поэтому Матис сразу же занял сиденье и молчал, а Шлоймо сидел на облучке и тоже помалкивал.