Американка
Шрифт:
Но Аландца нигде не было видно, они с Сандрой уговорились заранее, но Лорелей Линдберг об этом не догадывалась. Они решили, что Сандра скажет маме, что Аландцу рано утром, к сожалению, пришлось далеко уехать по безотлагательному делу и поэтому его не будет дома весь день, так что, к сожалению, маме и дочке за неимением лучшего придется праздновать вдвоем.
Вот что Сандра должна была сообщить Лорелей Линдберг, после того как допоет до конца свою жалкую песенку. Аландец меж тем выжидал за дверью удобный момент, когда Лорелей Линдберг поверит словам Сандры и распрощается с надеждой. Это смирение и послужит Аландцу сигналом, чтобы — ПА-РА-РАМ — распахнуть дверь
Но посреди деньрожденной песни Сандра вдруг пала духом и почувствовала, что готова расплакаться из-за того, что предстояло впереди, она сбилась посреди песни и не нашла ничего лучше, как прыгнуть прямо к маме в постель, тесно прижаться к ней, зажмурить глаза и тихонько, как только она одна умела, поскуливать от бессилия.
— Господи, малышка, что еще такое?
Тут Лорелей Линдберг резко пошевелилась, и чайная чашка на подносе, который Сандра, прежде чем нырнуть в постель, с грехом пополам успела поставить на ночной столик, покачнулась, и обжигающе горячий чай пролился на них обеих. Большая часть — на левую руку Сандры. Это было очень больно — не будь это день рождения Лорелей Линдберг, у Сандры наверняка бы случилась истерика, но в честь такого случая она сумела сдержаться.
И тогда Сандру уложили в кровать, где она, с головой накрывшись одеялом (словно страус, который надеется, что спасется от опасности, если сунет голову в песок), принялась зализывать свои раны. Ничего не видя, ничего не слыша, ни в чем не участвуя. Лишь ее язычок, маленький робкий язычок, скользил по обожженной коже. Позже, когда появятся болезненные волдыри, она примется давить и протыкать их, и, возможно, в рану попадет инфекция, а тогда ей придется обратиться к школьной медсестре. Ей не составляло труда заранее представить себе голос медсестры французской школы:
— Если ты еще раз дотронешься до раны, на всю жизнь останешься со шрамом. Ты этого хочешь? Хочешь, чтобы у тебя был шрам, такой, как на только что прооперированной губе? Тебе ведь только-только вылечили рот. Теперь он у тебя нормальный. Нормальный, как у других детей.
Нормальный. У медсестры во французской школе был пунктик на нормальности. Но, с другой стороны, она столько талдычила об этой нормальности Сандры, что результат получался обратным. Закрадывались сомнения, а так ли на самом деле медсестра была уверена в нормальности Сандры, как хотела показать? Может, она прежде всего пыталась убедить себя саму? Но Сандре это нравилось, как игра.
И позже, в лучшие годы жизни, которые она провела вместе с Дорис Флинкенберг в бассейне без воды, Дорис в их играх была замечательной медсестрой. Она сразу поняла суть и тайну медсестры из французской школы; игра так и называлась «Тайна медсестры».
— Я первой ее раскусила, — говорила Дорис Флинкенберг в том бассейне без воды, который стал их укромным уголком в доме на болоте, ее голос был глухим и — ах! — таким похожим. «СандраДураЗаячьягуба. Чертовская лгунья. Слишком много о себе возомнила. Но я вижу ее насквозь, так-то».
Хотя это, во всяком случае, были важные сведения (и правдивые). Так что в то утро в начале мировой истории судьба была предрешена; уродина с заячьей губой перестала ею быть.Сандра второй год ходила во французскую школу, когда ей поставили окончательный диагноз; операцию провели не откладывая. «В таких случаях надо действовать
не мешкая», — с гордостью заявила медсестра, словно это была лишь ее и Сандры инициатива, а маленькая Сандра не пыталась развеять это заблуждение. Точнее сказать, она вообще ничего не сделала, поскольку в самом этом заблуждении и был главный смысл.— Твоим родителям стоило озаботиться этой проблемой гораздо раньше, — сказала медсестра и тотчас связалась с врачом-специалистом, который немедленно записал в календарь дату и время операции. — Неужели твои мама и папа совсем ничего об этом не говорили?
— Нет, — соврала Сандра, спокойно и кротко.
Медсестра лишь головой покачала: ну и родители нынче пошли! Как и многие, она осуждала разгульную жизнь, которую, по ее представлениям, вели сливки общества, и то, что родители Сандры, Аландец и Лорелей Линдберг, судя по рассказам девочки, принадлежали именно к этому кругу, не улучшало положения.
— Мама и папа считают, что и так хорошо, — подбросила соломы в огонь Сандра. — Они говорят, что так я выгляжу забавно. Им нравится надо мной смеяться. Но по-доброму. Просто у них такое чувство юмора. Они не со зла.
От этого медсестра еще больше злилась и возмущалась.
— Какая уж тут доброта! — Голос ее дрожал от негодования. Но продолжала она не зло, а скорее решительно и немного торжественно. — Хорошо, что я взяла дело в свои руки. И не потому, что у меня есть свое мнение по этому вопросу, я умываю руки,но должна признать: лично я считаю, что нельзя смеяться над ребенком.
Конечно, все это было вранье от начала до конца, но если уж заврался, то возврата нет, девочка с заячьей губой инстинктивно это понимала, пусть даже тебе самой от этого только хуже будет. Последнее касалось операции, точнее — ее неизбежных последствий. «Хочешь быть красивой — терпи», пыталась Сандра утешить себя на операционном столе, где вскоре оказалась, крепко привязанная, среди ножей и прочих инструментов, разложенных так, чтобы было удобно ее резать. Но ей не удалось сдержаться, и в последний момент она все же крикнула: «Я не хочу», но было уже поздно; к ее лицу прижали страшную эфирную маску, она погрузилась в забытье и увидела кошмарный сон — злые толстые желтые дядьки танцевали канкан; проснулась она через восемь часов от сильной тошноты.
На самом деле Аландец и Лорелей Линдберг водили Сандру к врачам и специалистам. Даже в Маленьком Бомбее Сандру иногда заставляли показать поближе рот какому-нибудь покупателю или другой чадолюбивой душе, готовой дать добрый совет, рекомендовать кого-нибудь, кто разбирается в пластической хирургии или у кого есть родственник с таким же изъяном.
— Всего делов: разрезать и потом зашить, — коротко сказал мужчина на том белом «ягуаре», Сандра не сразу узнала в нем Черную Овцу, брата Аландца, поскольку, когда он пришел в Маленький Бомбей, все у него было новым — одежда, автомобиль.
— Разрезать и сшить!
Хуже не бывает. Никогда в жизни! Эта необдуманная фраза привела лишь к тому, что Сандра еще больше уперлась. Взяв на вооружение свои знаменитые истерики, она наотрез отказалась ходить по врачам. Отказалась, и все. И горе тому, кто попытался бы без уважения отнестись к ее решению. Всего-навсего попытался. Тогда… УАААА! Тогда-то ее заячья губа и попалась на глаза медсестре во французской школе.
Это упрямство, откуда оно взялось?
Может, она уже в раннем детстве твердо решила лелеять свою рассеченную губу, как жизненное кредо, как по крайней мере в благоприятных ситуациях — мощную ИНУЮ перспективу? К сожалению, нет.