Американская история

* * *

Руки, когда-то трогавшие твою грудь, проникли и впитались в каждую клетку твоего тела, и, хотя ты была уверена, что их забыла, и не хотела их вспоминать, они неожиданно то и дело всплывали клеточной выжимкой в сознании и отправляли разум воспоминаниями, и ты закрывала глаза, путаясь в прошлом, в его безвременном расстоянии. Там же, растворенные клеточной плазмой, оказались и губы, когда-то ласкавшие кожу на твоей шее, так, что дергалась жилка и замирала, немея, не то от щекотки, не то от страха, а скорее от предчувствия обреченного краха всего замеревшего тела, раздавленного и втертого в эти паутинные жилки. И частично рассыпавшиеся его опилки смешались с липким запахом вспотевшей груди и с непонятно чьим, не то его, не то твоим, голосом, шепчущим: «Подожди, подожди». Но время постепенно лишило память движения, превращая фильмы воспоминаний в тусклые фотографии двух или трех случайно оставшихся сцен, и в какой-то момент ты решила, что это прошло совсем, что тебя отпустило, и ты можешь заняться чередой накопившихся дел. Например, накормить ребенка, родившегося, ты так и не поняла, как и когда, и успевшего вырасти лед до восьми, и сказавшего тебе: «Отпусти мою руку, мне больно». И ты разжала затекшие пальцы и, пробуя шевельнуть ими, подумала, что, наверное, не хватает кальция. И, посмотрев па своего случайного мужа, представив, что с ним, как всегда, придется сегодня спать, решила, что надо будет сказать, что ты устала и немного простужена, если не повезет и не удастся сразу заснуть, нагружая кровать тяжелым сном, и, почувствовав его желание к тебе прикоснуться, пробормотать: «Завтра, потом» — и отвернуться. А утром проснуться разбитой с одним лишь желанием быстрее попасть на работу, и остаться забытой. И молить Бога, чтобы память твоя, разоренная и опустевшая от разлуки, подменилась памятью клеток, и та, выдавленная из груди, шеи, бедра, и даже мизинца, вновь воскресила руки, которые только и могут тебя коснуться, чтобы потом присниться.

* * *

Смотри-ка, за окошком сыплет снег, а в комнате тепло, цветет герань, и «телек» примостился в уголке, и туфли в упаковке. И если б не вставать в такую рань, то можно б приложиться к поллитровке набухшего от яркости вина, отправив его с легкостью туда, куда уже пролились четверть литра... Поверь мне, милая, в том не моя вина, что, как бы образно сказать, сошла палитра с прошедшей, скажем, жизни. Тут, дело не в расплывчатой отчизне, скорее, в расплывчатой реальности. Хотя с какой такой уж радости сдалось нам это прошлое? Особенно когда скользит по вороту расслабленно рука, и взгляд плывет по взгляду, и губы, приоткрытые слегка, вымаливают влажностью награду, и скоро, глядишь, вымолят... Гляди, раскачивает сумерки луна, и лампа вторит ей притихшим светом, и ты пока что не спеши с ответом, пока мы лишь с тобой в начале сна, который, как и губы, пахнет летом.

* * *

Проживши столько лет в пустой квартире, стирая в тазике, мечтая о кефире тяжелым, низким утром... Я порой хочу уехать, бросить все к собачьим, обзавестись хозяйством и женой, спать с пей, обнявшись, ужинать горячим: мясным, куриным, жареным, телячьим, менять белье раз в сутки, а потом... родить ребенка, мальчика, назначить ему смешное имя Элиот и плачем его смешать день с ночью, так же, как дождем окно мешает тишину квартиры. Я б просыпался рано, на настиле забот и спешных дел, и мы вдвоем с наследником их дружно выполняли, готовя молоко, а ветер бы бросал в окно обрывки тьмы. Мы б пристально глядели, как сумерки домов на улице серели и покрывались светом. Элиот, прижавшись к папе, жевал бы молоко, его глаза синели, переходя в мои. Да и его лицо, да и мои черты... Как будто сон, подумал я невольно, уже не разобрать, где я, где он, как будто время сбросило кольцо, и снова я стою у изголовья.

* * *

Сейчас где я, давно устала ночь тушить рассвет. Соленый ветер пробует окно на крепость рамы и обжигает вздувшиеся нервы, которые болезненно давно, отравленные скверной ночного воздуха, как въевшиеся раны, с бессонницей сегодня заодно. Ты далеко, и я тебе письмо сейчас пишу, когда прочтешь — подумаешь, стихами, а я пишу потерями, где слово — есть мера времени. С годами мы все, конечно, что-то потеряли в своем одностороннем продвиженьи. Я ж, к сожаленью, теряю лишь тебя, как тело, обреченное одеждой на ссылку, где лишается надежды опухшего от влажности дождя.

* * *

Я долго жил, годами, дольше всех в твоем воображенье, все же умер! Я не печалюсь, было бы мне грех печаль плодить. Как многосотпый улей печаль гудит и требует сырца... Взамен я благодарен. Как ночами, бродя по улицам с пустыми фонарями, которым человек — пустяк, игра, лишь повод перекинуться тенями... Я представлял, что где-то за морями, за днями, тучами, закатами, ветрами, ты спишь сейчас, конечно, не одна, и сон, забившись между простынями, рождал в твом воображении — меня. Что, в общем, было мне достаточно. Ведь с нами живут рожденные ночными снами, как призрак неслучившегося дня.

* * *

Смывая пыль аэродромов, пыль перевальных городов, пыль телефонных разговоров, от них бегущих проводов. Смывая пыль переживаний, когда уже невмоготу, пыль неслучившихся желаний, и ожиданий... И в поту разбавленную пыль попытки из ночи в день, из ночи в день, и пыль раздробленной улыбки, и пыль потерянных потерь... Смывая пыль, стою я в ванне, жую поток живой воды, я как индус в своей нирване, я с пенисом своим на ты! Я так отчаянно лучист, когда я чист!