Американские боги (пер. А.А.Комаринец)

– В тюрьме у нас был парень по фамилии Джексон, – сказал за обедом Тень, – он работал в тюремной библиотеке. Он рассказывал мне, что название «Кентукки Фрайед Чикенз» заменили на «КФЧ», потому что настоящих цыплят там уже больше не подают. Это теперь какой-то генетически модифицированный мутант, огромная многоножка без головы, только множество сегментов ног, грудок и крылышек. Кормят это существо питательными веществами через трубочки. Парень говорил, что правительство не позволило компании использовать слово «цыпленок».

– Вы думаете, это правда? – поднял брови мистер Ибис.

– Нет. А вот мой бывший сокамерник Ло'кий говорил, что название сменили потому, что слово «жареное» вошло в воровской жаргон. Может быть, они хотели, чтобы люди думали, будто цыпленок сам себя приготовил.

После обеда Шакал, извинившись, спустился в морг. Ибис удалился в свой кабинет писать. Тень еще посидел на кухне, скармливая кусочки куриной грудки маленькой коричневой кошке и попивая пиво. Когда цыпленок и пиво закончились, он помыл тарелки и вилки, убрал их на сушилку и поднялся наверх.

К тому времени когда он достиг спальни, маленькая коричневая кошка уже снова спала в ногах его кровати, свернувшись пушистым полумесяцем. В среднем ящике туалетного столика Тень нашел несколько пар полосатых хлопковых пижам. На вид им было лет семьдесят, но пахло от них свежестью, и потому он надел одну, которая, как и черный костюм, оказалась ему впору, словно специально для него была сшита.

На небольшом прикроватном столике лежала стопочка «Ридерз дайджест», среди которых не было ни одного номера позже марта 1960-го. Джексон, парень из библиотеки – тот самый, кто клялся и божился в истинности истории о жареных мутантах и рассказал Тени историю о черных товарных поездах, на которых правительство перевозит политзаключенных в тайные концентрационные лагеря в Северной Каролине и которые ездят по стране под покровом ночи, – рассказывал также, что ЦРУ использует «Ридерз дайджест» как ширму для своих дочерних контор по всему миру. Он говорил, что в любой стране каждый офис «Ридерз дайджест» на самом деле – прикрытие ЦРУ.

«Шутка, – сказал в памяти Тени покойный мистер Лес. – Как мы можем быть уверены в том, что ЦРУ не было замешано в убийстве Кеннеди?»

Тень приоткрыл на несколько дюймов окно – ровно настолько, чтобы впустить свежий воздух и чтобы кошка смогла выбраться на балкон за окном.

Он включил прикроватную лампу, забрался в постель и недолго почитал, пытаясь выбросить из головы последние несколько дней, выбирая самые скучные на вид статьи в самых скучных на вид номерах. Он заметил, что засыпает на середине заметки «Я – щитовидная железа Джона». У него едва хватило времени выключить свет и положить голову на подушку, прежде чем его глаза закрылись.

Позднее Тень так и не сумел вспомнить последовательность событий в том сне или их подробности: попытки вызывали в памяти всего лишь вихрь темных образов. Там была женщина. Он повстречал ее где-то, а теперь они шли по мосту. Мост был перекинут над небольшим озером в центре городка. Ветер топорщил воду, гнал волны, увенчанные барашками пены, которые казались Тени тянущимися к нему маленькими ручками.

«Там, внизу», – сказала женщина. Она была одета в леопардово-пятнистую юбку, которая хлопала и взметалась на ветру, и плоть между верхним краем носков и подолом была сливочной и мягкой, и во сне на мосту, перед Богом и миром, Тень опустился перед ней на колени, зарываясь лицом в пах, упиваясь пьянящим, с привкусом джунглей, женским запахом. Во сне он вдруг почувствовал свою эрекцию в реальном мире, стойкое, тяжело пульсирующее чудовищное нечто, столь же болезненное в своей напряженности, как те эрекции, какие случались у него, когда тяжким грузом навалилась половая зрелость.

Отстранившись, он поднял голову, но все равно не увидел ее лица. Но его рот искал ее губы, и они оказались мягкими, и его руки гладили ее груди, а потом уже скользили по атласу кожи, забираясь и раздвигая меха, прятавшие ее талию, проскальзывая в чудесную ее расщелину, которая согрелась, увлажнилась для него, раскрылась для него, как цветок.

Женщина мурлыкала в экстазе, ее рука, пройдясь по его телу, легла ему на член, легонько сжала. Откинув простыни, он перекатился на нее, раздвигая рукой ей ноги, ее рука направила его член между ногами, где одно движение, один толчок…

А теперь он вдруг оказался с этой женщиной в своей старой камере и глубоко ее целовал. Она крепко обняла его, сжала коленями его бедра, чтобы удержать его в себе, чтобы он не смог отстраниться, даже если бы захотел.

Никогда он не целовал губ столь мягких. Он даже не знал, что на целом свете могут быть такие мягкие губы. А вот язык у нее был будто наждачная бумага.

«Кто ты?» – спросил он.

Она не ответила, только толкнула его на спину и, оседлав его единым движением гибкого тела, поскакала. Нет, не поскакала, но начала незаметно тереться о него чередой шелковых волн, и каждая следующая уносила дальше, чем предыдущая. Вибрация и ритм обрушивались на его разум и тело, словно волны, бьющиеся о берег озера. Ногти у нее были острые, как иглы, и они пронзили ему бока, оставляя кровавые полосы, но вместо боли он испытывал одно только наслаждение, все перевоплотилось какой-то алхимией в мгновения подлинного наслаждения.

Он стремился обрести себя, пытался заговорить, но мысли его полнились песчаными дюнами и ветрами пустыни.

«Кто ты?» – снова спросил он, через силу выдыхая слова.

В темноте блеснули глаза цвета темного янтаря, потом ее губы закрыли ему рот, и она стала целовать его с такой страстью, так совершенно и глубоко, что там – на мосту над озером, в его тюремной камере, в постели в похоронной конторе в Каире – он почти кончил. Он парил в вышине, словно воздушный змей, подхваченный ураганом, пытался задержать подъем, не взорваться, желая, чтобы это никогда не кончалось. Он совладал со своим телом. Ведь надо предупредить ее.

– Моя жена Лора. Она тебя убьет.

– Только не меня, – промурлыкала она.

Обрывок чепухи пузырьком поднялся из глубин его мыслей: в Средние века считали, что женщина, которая во время соития будет сверху, зачнет епископа. Так это и называли: метить на епископа…

Ему хотелось знать ее имя, но он не решался спросить в третий раз. Она прижалась грудью к его груди, и он ощутил прикосновение ее напряженных сосков, и она сжимала его, каким-то образом сжимала его там внизу и внутри, и на сей раз он не сумел перетерпеть или удержаться на гребне этой волны, на сей раз она подхватила его и закружила, опрокинула, и он выгибался, вторгаясь как можно глубже, насколько хватало воображения, в нее, словно они были частями единого существа, пробующего, пьющего, обнимающего, жаждущего…

– Дай этому произойти. – Голос у нее был словно горловое кошачье ворчание. – Отдайся мне. Дай этому произойти.

И он кончил, содрогаясь и растворяясь, сами мысли его обратились в сжиженный газ, который стал медленно сублимироваться – то испаряться, то отвердевать.

В самом конце он вдохнул полной грудью – глоток чистого воздуха прошел до самых верхушек легких – и понял, что слишком долго задерживал дыхание. Три года по крайней мере. Быть может, много дольше.

– А теперь отдыхай, – сказала она, мягкими губами целуя его веки. – Отпусти. Все отпусти.

Сон, который снизошел на него тогда, был глубоким и целительным. Тень нырнул в глубину и растворился в ней, и кошмары его не тревожили.

Свет был странный. Было – он сверился с часами – без четверти семь утра, и за окном еще темно, но комнату заливало тусклое бледно-голубое сияние. Он выбрался из кровати. Тень был уверен, что, перед тем как лечь, надел пижаму, но сейчас он был голый, и воздух холодил кожу. Подойдя к окну, он закрыл его.

Ночью бушевала метель: снега нападало дюймов шесть, может быть, больше. Грязный и запущенный уголок города, видимый из окна спальни Тени, преобразился в нечто чистое и свежее: дома уже не стояли заброшенные и забытые, узоры инея придали им достоинство и утонченность. Улицы совершенно исчезли под покровом белого снега.