Американские просветители. Избранные произведения в двух томах. Том 1

Вера есть конечный результат понимания или то же, что мы называем заключением; она — вывод, так или иначе вытекающий из рассуждения, исходящего из определенных предпосылок. Это все равно, что верить или судить о каком-либо факте, соглашаться или не соглашаться с истинностью того или иного учения, системы или положения. Таким образом, составить суждение или мысленно прийти к решению, или поверить, или иметь веру — все эти выражения на деле означают одно и то же и применяются в письме и речи как синонимы. Например: «Поверил Авраам богу» [Римл., гл. 4, ст. 3]. И еще: «Ибо он», говоря об Аврааме, «знал, что верен обещавший» [Евр., гл. 11, ст. 11]. И еще: «И он [бог] вменил ему это в праведность» [Быт., гл. 15, ст. 6]. Не только в Писании встречаются примеры, когда эти три слова, а именно верование, суждение и вера, обозначают одну и ту же вещь, но и все авторы и ораторы, ясно выражающие свои мысли, употребляют эти слова как синонимы; и с нашей стороны было бы вполне правильно сказать, что мы верим во всеобщее провидение, или что мы уверовали во всеобщее провидение, или же что по нашему суждению существует всеобщее провидение. Каждое из этих трех различных выражений, передавая наши понятия о провидении, сообщает одну и ту же идею всем здравомыслящим людям, знающим наш язык. Наконец, каждый на собственном опыте может убедиться, что нельзя согласиться или не согласиться с тем или иным фактом, учением или утверждением, противоположным собственному суждению; ибо акт ума, выражающийся в согласии или несогласии с тем или иным положением или в вере в правильность или неправильность того или иного учения, системы или утверждения, может быть лишь актом суждения или высшим велением ума, все равно, предполагается ли, что ум осведомлен правильно или неправильно. Таким образом, во всех случаях наша вера так же может ошибаться, как наш разум способен составить неправильное суждение об истине; не веря в истинность того или иного учения, или системы религии, наш ум совершает такой же акт веры, как и тогда, когда он верит в их истинность. Отсюда явствует, что ум не может совершать акт веры вопреки своему суждению и что вера есть запечатлевшееся в памяти или записанное решение самого ума, которое не может рассматриваться отдельно от него. А так как вера есть необходимый результат размышления, подсказываемый нашему уму очевидностью истины или ошибочными представлениями о ней, без всякого акта выбора с нашей стороны, то в ней не может содержаться ничего, что по своей природе принадлежало бы или было бы причастно к моральному добру или злу. Наша вера в такие учения или системы религии, которые представляются достоверными нашему разуму, по своей природе не больше причастна к благости или нравственности, чем наши глаза, когда они воспринимают цвет: ибо и вера ума, и зрение глаза суть необходимые следствия: одно есть результат размышлений ума, а другое — восприятия глаза. Предположить, будто правильный ум может существовать без веры, было бы так же нелепо, как предположить существование здорового и целого глаза без зрения или без восприятия обычных предметов этим органом чувств. Суть вопроса в том, что без разума мы не могли бы иметь веры, а без глаза или глаз не могли бы видеть, но если признать, что мы разумны, то вера, без сомнения, есть следствие, естественным образом вытекающее из предписаний разума.

Далее, примечательно, что во всех случаях, когда разум приходит к ошибочному заключению, вера также ошибочна, и притом в той же мере, в какой, по предположению, неверно и неправильно заключение. Ведь человеческая природа такова, что вера всегда должна сообразоваться с суждениями, независимо от того, правильны они или неправильны или же отчасти правильны и неправильны. Отсюда следует, что заблуждения в вопросах веры и, стало быть, в поступках более или менее неизбежны. Поэтому во всех случаях, когда знание недостижимо, мы вынуждены заменять его искренностью, ибо мы не в состоянии постичь вечный порядок, установленный непогрешимым разумом и совершенной справедливостью, дабы наш ум и совесть во всех случаях могли руководствоваться ими. Посему нам надлежит усвоить принцип искренности: ведь она всегда предполагает стремление к совершенству и приближение к нему настолько, насколько позволяют нам слабости нашей природы (ибо в ином случае искренность невозможна), а это есть высшее притязание на благость, какое мы вправе себе разрешить. Поэтому существуют хорошие и дурные замыслы и намерения, венчающие все наши поступки и делающие их хорошими или дурными, добродетельными или порочными. У людей порочных, коснеющих в грехе, могут быть и зачастую бывают большие знания и, следовательно, более значительная вера, чем у людей невежественных и добродетельных. Их грех состоит не в недостатке понимания или веры, а в том, что они не взращивают в своей душе любовь к добродетели и добрым делам или не сообразуют с добродетелью свои замыслы, намерения, склонности и привычки. Чистая совесть, основывающаяся на знании, насколько оно достижимо, и на искренности в отношении остальной части нашего поведения, всегда была и будет необходима для духовного счастья, проистекающего из сознания нравственной чистоты. Таким образом, человечество, стремясь к истине и сообразуясь (насколько позволяет людское непостоянство) с нравственной чистотой, сможет наслаждаться счастьем, которое дарует чистая совесть, хотя бы оно и ошибалось в отношении религиозных догматов и умозрений или в отношении верований.

Раздел II. О традициях наших праотцев

Могут возразить, что большинство людей исповедуют веру своих отцов, не вникая в причины этого, и что на веру большей части человечества мало оказывают или совсем не оказывают влияния логические выводы, опирающиеся на разум и природу вещей. Мы признаем, что слишком часто бывает именно так и что многие достойны порицания за то, что не развивают и не совершенствуют своего разума, не составляют более правильного суждения о своих традициях и не исповедуют более справедливой и возвышенной веры. Это, однако, вовсе не опровергает вышеприведенных доводов относительно природы веры. В самом деле, хотя следует признать, что большая часть человечества не рассуждает или не станет рассуждать сколько-нибудь основательно о традициях своих праотцев, а слепо принимает их, тем не менее одно суждение, верное или ошибочное, люди составляют в уме, а именно что их традиции правильны, так как никто бы не мог в них верить, если бы знали, что они неправильны. Мы питаем естественное пристрастие к своим прародителям, чью память нам по справедливости надлежит чтить и чьи заботы о передаче от отца к сыну религиозных представлений и нравов, какие, по их предположению, будут способствовать благополучию и счастью их потомков в этом и загробном мире, естественно побуждают нас дорожить традицией, принимать и блюсти ее. Добавьте сюда, что священнослужители всех вероисповеданий «кстати и некстати» насаждают и внушают те же догматы, которые по приведенным выше соображениям побуждают человечество в целом по меньшей мере молчаливо соглашаться с соответствующими традициями и, не вникая в них, считать их правильными и непогрешимыми, хотя изучению их не сопутствуют логические рассуждения, исходящие из природы вещей. И в той же мере, в какой они не в состоянии привести убедительных доводов относительно своих традиций, они непременно заблуждаются и в отношении разумности их веры.

При всем том возможно, что часть людей по традиции или случайно права во многих или почти во всех отношениях. Допустим, что это так, но и в этом случае они не могут получить разумного удовольствия или понять, в чем состоит истинность их правильной, как они полагают, традиции, или же испытать от нес больше удовлетворения, нежели другие получают от своих предположительно неправильных традиций. Ибо одно лишь сознание обнаружения истины в состоянии доставить удовольствие уму, созерцающему ее возвышенную красоту.

То, что традиция оказала сильное влияние на человеческий ум, повсеместно признано даже теми, кто руководствуется ею в догматах и наставлениях своей веры. В самом деле, хотя они слепы в отношении собственных суеверий, они, однако, в состоянии усматривать и презирать таковые у других. Протестанты весьма охотно замечают и выставляют напоказ слабые стороны католицизма, а католики с неменьшей готовностью и остроумием вскрывают заблуждения еретиков. С той же легкостью христиане и магометане выискивают друг у друга непоследовательности, причем и те и другие обнаруживают поразительную проницательность в выявлении суеверий языческих народов. Не молчат по этому поводу и иудеи: «Боже! язычники пришли в наследие твое, осквернили святый храм твой» [Псалм., 79, ст. 1]^{18}. Сколь отвратительным это должно было представляться народу, монополизировавшему религию! Подумать только: эти чудовищные язычники смеют приближаться к sanctum sanctorum! Христиане называют магометан ненавистным именем неверных, а мусульмане считают, что они не могут дать христианам худшего имени, нежели то, какое они сами себе присвоили, и потому называют их христианами.

Уже сделанных замечаний о традиции достаточно, чтобы напомнить нам о ее заблуждениях и суевериях, а также о предрассудках, к которым приводит нас фанатическая приверженность к ней, чего вполне достаточно, чтобы побудить нас тщательно изучить свои традиции и не успокаиваться до тех пор, пока мы в своей вере не будем руководствоваться разумом...

Глава X

Раздел I. Троица лиц не может существовать в божественной сущности, все равно, мыслятся ли эти лица конечными или бесконечными; с замечаниями относительно вероучения св. Афанасия

Ни одно из допущенных в религии заблуждений не было столь пагубным для нее, как те, что непосредственно касаются божественной природы. Неправильные представления о боге или его провидении подрывают в теории и на практике само основание религии, что явствует из суеверий, которыми проникнута большая часть людей. Вместо того чтобы поклоняться истинному богу, они тем или иным образом воздают божественные почести простым творениям, или рукотворным идолам, или таким [богам], какие существуют лишь в их богатом воображении.

Поскольку бог непостижим для нас, мы не можем понять все совершенство, из коего состоит божественная сущность; тем не менее мы можем (негативно) постичь многие вещи, из которых божественная сущность не состоит и не может состоять (положительно).

То, что она не состоит из трех или любого другого числа лиц, доказать так же легко, как и то, что целое больше части, или любое другое положение в математике.

Допустим, что три лица в предполагаемой троице либо конечны, либо бесконечны, ибо на лестнице бытия не может быть третьего вида существ, так как самые высшие степени конечности все еще остаются конечными, бесконечное же бытие не допускает никаких степеней или расширения. Поскольку все существа должны быть ограниченными или безграничными, совершенными или несовершенными, их надлежит называть либо конечными, либо бесконечными. Посему мы предположим, что три лица в троице всего только конечны, рассматриваемы особо и по отдельности одно от другого. В этом случае встал бы вопрос, может ли предполагаемая троица конечных существ, хотя бы и соединенных в одной сущности, быть чем-то большим, нежели конечным бытием. Ибо три несовершенных и ограниченных существа, соединенных вместе, не могли бы составить совершенного или бесконечного существа, так же как абсолютное совершенство не могло бы состоять из трех несовершенств. А это равносильно предположению, что бесконечность может быть сделана или составлена из конечности, или что абсолютное, никем не сотворенное и бесконечное совершенство могло бы состоять из трех личных и несовершенных натур. С другой же стороны, рассматривать каждое из трех лиц в предполагаемой троице как абсолютно бесконечное бытие прямо противоречило бы бесконечной и всеобъемлющей сущности. Допустить, что бог-отец бесконечен, — значит необходимо исключить предполагаемого бога-сына и бога-святого духа из божественной природы или сущности бога — единой бесконечной сущности, объемлющей все способности, достоинства и совершенства, какие только могут существовать в божественной природе. Если бы в одной и той же сущности могли содержаться три абсолютные бесконечности — а это то же самое, что три бога, — то почему там не могло бы содержаться и любое другое число бесконечностей? Но коль скоро бесконечность не допускает прибавления, то и множество бесконечностей не может существовать в одной и той же сущности, ибо действительная бесконечность есть строгая и абсолютная бесконечность и только; она не может состоять из бесконечностей или частей и не допускает никакого добавления. Личный или ограниченный бог — такое большое и очевидное противоречие, о каком только может помыслить человеческий ум. Это все равно, что ограниченная вездесущность, слабое всемогущество или конечный бог.

Из приведенных доводов относительно троицы мы заключаем, что божественная сущность не может состоять из троицы лиц, мыслятся ли они конечными или бесконечными.

Торговцы верою преподносят догмат о троице, стремясь внушить тревогу: «Кто хочет спастись, тот прежде всего должен исповедовать католическую веру, кто же не будет неуклонно придерживаться этой веры, тот, без сомнения, погибнет на веки вечные». Перейдем теперь к самому догмату: «Отец вечен, сын вечен и святой дух вечен, и все же это не три вечных, но одно вечное»^{19}. Говоря попросту, три лица в троице суть три вечных, рассматриваемых по отдельности, и все же они не три вечных, а одно вечное.

Заявлять, что в троице три вечных и, однако, там нет трех вечных, есть противоречие; это все равно, что сказать, что в троице три лица и тем не менее в троице нет трех лиц.

Первое положение в символе веры гласит, что «отец вечен», второе — что «сын вечен», третье — что «святой дух вечен», четвертое — что «это не три вечных» и пятое — что это «одно вечное».

Читатель заметит, что три первых положения опровергаются четвертым, отрицающим, что имеются три вечных, хотя в трех первых положениях эти три вечных названы по имени: отец, сын и святой дух. Пятое положение не связано ни с одним из предшествующих положений и, без сомнения, оно верно: «но есть одно вечное». «Бог-отец, бог-сын, бог-святой дух, и все же это не три бога, но один бог». Здесь опять три первых положения утверждают, что три названных по имени бога имеют одно существование, четвертым положением это отрицается, а пятое вновь утверждает истину, а именно что имеется «один бог».

Если допустить, что три первых положения верны, а именно что имеются три бога, то тогда эти три не могут быть одним и тем же богом, так же как нельзя предположить, что Диана, Дагон и Молох^{20} суть одно и то же. А коль скоро имеются три бога, их сущности и провидения столкнулись бы друг с другом и породили бы всеобщее смятение и беспорядок.

«Отец всемогущ, сын всемогущ и святой дух всемогущ, и все же их не три всемогущих, но один всемогущий». Здесь мы имеем трех всемогущих и в то же время лишь одного всемогущего. Таким образом, спорный вопрос сводится к следующему: могут ли три единицы быть одной или одна единица — тремя, или не могут? Предоставляем любопытным определить это. Далее, наш символ веры говорит нам, что три лица в троице совечны и равны друг другу, а затем нам говорят, что одно было порождено другим. Обращаясь же к истории этого события, мы обнаруживаем, что сие случилось каких-нибудь 1800 лет назад и произошло в царствование иудейского царя Ирода^{21}, и если мы «не будем неуклонно и свято придерживаться этой веры, то, без сомнения, погибнем на веки вечные...»