Американский Голиаф

– Полагаю, судить еще рано, – сказал президент Корнелля, протирая запотевшие очки.

Он готов был отнести исполина не к античности, а к адолесцентному искусству, сие был худший образец любительской скульптуры. Марш с Силлманом колебались, и доктору Уайту достало благоразумия не оглашать своих подозрений. Корнелль – не Йель.

– Расскажите нам еще раз, мистер Ньюэлл, как вы нашли исполина.

– Гидеон Эммонс и Генри Николе копали для меня колодец. Это и в двух словах, и в десяти.

– Вы сами выбрали место?

– Нет, сэр, – ответил Чурба. – Его указал год назад еврейский водяной колдун. Вы бы видели, как подпрыгнула его лоза, когда он туда двинул. Можно подумать, новый океан.

– Год назад, мистер Ньюэлл? Тогда почему вы так долго откладывали?

– Год назад у меня не было денег. В этом году вообще-то тоже – я пошел нанимать Генри и Гидеона с пустыми руками. Был уверен, что банк даст ссуду. Видать, ошибся. Если бы эти два злодея нашли не Голиафа, а простую воду, они вцепились бы мне в жопу. Аллилуйя, вот и все, что я скажу. Аллилуйя опять и опять.

– С этим нужно разобраться, – сказал доктор Уайт.

– Я уважаю вашу осторожность, – заверил его профессор Марш. – Пока рано объявлять находку человеческим существом. Такое заключение неизбежно повлечет за собой слишком серьезные последствия, отзовется в бесконечной череде прошлых и будущих веков.

– Восхитительная скульптура героя древности, даже в поражении своем сохранившего хладнокровие. Миф, джентльмены, но не человеческая плоть. Некая разновидность гипса, однако не та, что добывается непосредственно в данном регионе. – Дрейтор хлопнул рукой по столу.

– Потрите осколок пальцем, и вы ощутите зернистость, а не порошковую субстанцию. Не потому ли, что мы имеем дело не с гипсом, но с окаменелыми остатками человеческой кожи? – спросил Силлман.

– И если скульптура столь велика и тяжела, то почему она здесь и как ее сюда доставили? – спросил Марш.

– Не пытайтесь сбить меня с толку, – сказал профессор Дрейтор. – Повторяю, окаменелость это или статуя, находка поистине выдающаяся.

– О да, выдающаяся, – сказал доктор Уайт. – Под этим и я готов подписаться. Хотя по-прежнему считаю, что сейчас не время для публичных заявлений.

– Значит, Корнелль консервативен, осторожен и недоверчив.

– Корнелль осторожен, – подтвердил доктор Уайт. – Недоверчив и скептичен.

– Скептичен? После всего, что мы испытали и видели, учитывая обстоятельства эксгумации, вы способны заподозрить мошенничество? Признайте, по крайней мере, что…

Чурба встал и распрямился.

– Я не могу больше тут сидеть, – сказал он. – Как бы мои кости тоже не окаменели. Прошу прощения, джентльмены, пойду погляжу, как там мой сын Александр. Мальчонка отродясь не держал в руках больше пятидесяти центов, а дьявол вечно ищет, кого бы сбить с пути.

– Слово «скептичен» я употребил в расширительном смысле, – сказал доктор Уайт. – Разве можно по камешку судить о Монблане?

– Осторожность – сестра науки, – согласился профессор Марш. – Но излишняя осторожность – родственница неверию. Мы здесь для экспертизы, обмена мнениями и гипотезами. Доктор Дрейтор говорит об идоле, мы с профессором Силлманом осторожничаем, вам же мерещится подвох. Узнаю нашу столбовую академию, там никогда не упускали случая распять вестника. И почему, доктор Уайт, вам понадобился Монблан, когда для подобных метафор у нас вдосталь собственных великих вершин? Возьмите грандиозные Скалистые горы либо совсем рядом Адирондак и Катскилл? Если исполин – американец и в самом деле открывает новую страницу в понимании Книги Бытия, то сколь долго сможем мы утаивать сию новость? Или в трубу должен протрубить кто-то иной?

– Сзывайте всех, – откликнулся от дверей Чурба. – Дуйте в горны. Посмотрите на эту толпу. Образованные там тоже есть. Стали бы они ради статуи собирать деток и переть их за столько миль, петь гимны и псалмы, а после пихаться и отдавать доллары? Ископаемый человек, точно вам говорю. – Мистер Ньюэлл указал на важную сторону дела, – выговорил доктор Уайт. – Предположим, их вера найдет подтверждение. После полноценного вскрытия.

– Об этом забудьте, – заявил Чурба. – Я уже сказал все, что думаю. Что там стряслось с женой Лота? Превратилась в соляной столб вроде бы – не так уж далеко от того, что у нас, правда? Неужто вы заикнулись бы про то, чтобы вскрывать эту несчастную женщину? Господь всегда поворачивает людей не к началу, а к чему другому. Сколько классов надо отучиться, чтобы увидеть: мой исполин прошел через такое, что превратило бы в камень самого Иисуса? Не зовем ли мы Его «Скала веков»? Я прав или не прав?

Подкрепив свои аргументы крестным знамением, Чурба вышел за дверь и поймал себя на том, что хватает ртом октябрьский воздух, пропитанный запахом яблочного сидра.

Акли, Айова, 23 октября 1869 года

Саманта Бейл сидела в кресле-качалке и переживала из-за хеллоуина. Не просто оказалось объяснять суть этого праздника учащимся Аклийской академии. Все попытки Саманты внушить индейцам, что хеллоуин – это «день всякой нечисти», время шуток, игр и веселых песен – «Славься, Джеки, фонарем, славься, тыква, пирогом», – лишь сбивали детей с толку.

Они прекрасно знали, что в этот праздник их белым собратьям предписано наряжаться чертями, лупить друг друга по головам мешками из-под муки, малевать на окнах и дверях непристойности, опрокидывать могильные камни, прокалывать шины повозок, носиться и завывать, как привидения, поджигать кучи соломы, ломать заборы, утаскивать собак и кошек, совать носы в открытые двери амбаров и свинарников, приставать к прохожим, притворяться демонами, уродовать лица мерзкими масками и обляпываться краской, будто кровью. Привилегированные дети Акли отнюдь не служили хорошим примером своим менее удачливым братьям и сестрам.

Индейская школа стала любимой мишенью для нездоровых выходок, которые учиняли бродячие шайки, составленные из чертей и гоблинов родом из респектабельных семейств. Год назад они похитили из младшего класса шестерых индейцев, обваляли их в дегте, перьях и привязали к деревьям на Коммон-Граунд. Наглядевшись на столь бурные празднества, индейцы не верили увещеваниям учительницы насчет того, что сбивать палками яблоки куда веселее, чем мучить котят. Энтузиазм и планы Саманты Бейл, как-то: вырезание тыкв, вечеринка с печеньем и сладкой кукурузой, выступление хора, служба в память об умерших – не снискали даже мимолетного интереса у тех, ради кого это все затевалось.

Труднее всего оказалось объяснить суть обычая «плата или расплата».

– Ритуал, – говорила она собранию, – разыгрывается воистину от чистого сердца. Гость стучится в дверь. Хозяева открывают, и хеллоуинский весельчак, иногда в забавном костюме какой-нибудь известной личности либо милой зверюшки, спрашивает: «Плата или расплата?» По традиции хозяева предлагают подарок. Фрукты, сладости, даже пенни. Гость берет подарок, вежливо благодарит и уходит. Должна сказать, бывает и так, что человеку не предлагают платы; тогда подразумевается расплата, и гость может набедокурить – сломать что-нибудь или того хуже. До эпохи Просвещения фраза «Плата или расплата» означала нечто вроде черной метки, отчетливую угрозу. Но в наши дни дети, это просто веселая шарада. Жертвы притворяются, что они всерьез испугались, а разбойники – что они очень страшные. На самом деле и тем и другим хочется поучаствовать в древнем ритуале. Чаще всего, хоть и не всегда, хозяин выбирает плату, гость с радостью ее берет и выражает признательность. Но если платы нет, можно потребовать расплаты. Потом хеллоуинский шутник идет к другому дому, и все начинается сначала. А теперь давайте прорепетируем. Джозеф Змеиный Зуб, выйди вперед.