Американский опыт

— Ах, оставь ее в покое! — вспылила вдруг Анита: — Пусть хотя бы она живет и не жалеет потом об упущенном.

Это взорвало Поркина.

— Ты, ты упускала возможности? Отказывалась от чего нибудь? Я жизнь свою погубил из-за вас, а ты смеешь еще упрекать…

Это соответствовало только частично истине. Доктор Поркин пожертвовал своим главным призванием и растратил себя в холостую по целому ряду причин, из коих некоторые совсем не подавались учету. Вообще, когда он сравнивал свою судьбу с участью знакомых или друзей, то выходило, что ему, Поркину, еще повезло. Если его жизнь не удалась, то другим и подавно.

Доктор Поркин получил свой диплом в России; очень увлекался врачебной и научной деятельностью: казалось, широкие дороги ведут во все стороны, — шагай только, плыви! Вынужденный эмигрировать, он, в Америке, сразу пустил крепкие корни, быстро переучился и наладил успешную практику. Но тут явились соблазны: ему предложили место врача при Юнионе. Крупное жалование, премии, наградные. Он польстился на этот большой, ежегодный, обеспеченный куш и превратился в чиновника, политикана, зависящего от правления, выборов и прочих интриг. Частные клиенты разбежались и хотя эти последние имели свои недостатки, но теперь, Поркин, вспоминал о том времени как о желанном и осмысленном. После, — все пошло прахом: здоровье, молодость, любовь к жене (Вот дочь растет, — явно безобразно).

В разгаре самых горьких воспоминаний, жена сообщила Поркину, что старый его больной срочно нуждается в помощи и сейчас будет на приеме. В другое время это бы обрадовало Поркина, дорожившего частными пациентами, но теперь он не удержался и при дочери, бросил:

— Жаднюга, итальянская!

Когда Боба Кастэра ввели в кабинет, его встретил доктор, прикрытый улыбками, олимпийским величием, белыми хламидами и прочими аксессуарами современной медицины, стирающими различие между Пастером и жуликоватым знахарем.

— Странно. Кастэр. В 1942 году? Странно, я не нахожу вашу карточку, — бормотал Поркин, уже небрежно развалясь в кресле.

— Скажите, — тихо спросил Боб: он стоял голый по пояс, готовый, при первом знаке врача, спустить брюки. — У вас отдельная картотека для черных и отдельная для белых?

— Негры такие же люди как и прочие расы, — нравоучительно ответил доктор.

— Я знаю, только вы классифицируете их в отдельном ящике, это я хотел спросить?

— Да. Так быстрее ориентироваться.

— Тогда поищите мое имя среди белых.

Пожав плечами, доктор отворил другой шкаф.

— Роберт Кастэр. 32 года. Вест 102 улица, — удивленно прочитал Поркин.

— Это я, — подтвердил Боб.

— Итак, произошла весьма обыкновенная вещь: местное экзематозное состояние превращается в общее. Не следует запускать болезнь. В два-три месяца я исцелю вас или во всяком случае поправлю. Мы сделаем серию внутривенозных вспрыскиваний. Кроме того, на ночь я вам пропишу мазь.

— Доктор, — сказал Боб Кастэр. — Я не за мазью пришел. Дело не в экзематозном состоянии. Какая обозначена раса на моей карточке?

— Ах, да, — вспомнил Поркин: — Недоразумение, — и карандашем зачеркнув слово #FFE7C6, приготовился начертать black…

— Не делайте этого, — угрожающе сказал пациент.

— То есть почему? — оторопел Поркин. Захлопнув дверцы шкафа, он на всякий случай шагнул назад, так что между ним и больным оказался большой, письменный стол. «Вассерман не мешает», — мелькнула мысль.

— Доктор, — волнуясь, начал Боб Кастэр: — Представьте себе дикое происшествие. К вам является человек, черный, с ног до головы, до губ, до пяток и ногтей… Он рассказывает что был вчера еще белым, клянется. Вы лично его когда-то лечили! Что вы ответите? Известна ли такая болезнь? Как ее имя? Что за лечение? Наконец, может ли он надеяться вскоре снова обрести свою первоначальную окраску? Вы понимаете какие вопросы меня беспокоят?

— Так, так, отлично, — глубокомысленно повторял Поркин. Он ничего не соображал и взгляд у него был трусливый, хитрый и глупый. «Ну и воскресеньице, жена продала за пять долларов» — думал, продолжая поддакивать тем особым, профессиональным, лживо-ласковым голосом, присущим докторам, иногда даже артистам своего дела. Так проститутки подмигивают и безобразно вихляют задом, во всех странах на один манер. — Ваша кожа несколько потемнела, стала грубее, объяснение в патологии болезни: перерождение эпидерм. Я думаю, лучше всего обратиться в больницу. Я дам записку. Они имеют отделение приспособленное для вашего недуга…

Боб хотел возражать, спорить и вдруг лицо его исказилось от боли и возмущения: свет опостылел. Он разглядел против себя красного, громоздкого, плешивого человека с тупым, хитрым и трусливым лицом: не злой и жадный. Что он ему? Зачем Боб пришел сюда? Совет такого? Да Поркин сам несчастен и нуждается в руководстве. Оставив на бюваре деньги, он брезгливо морщась, словно проглотив ложку касторки, выбежал из кабинета.

В коридоре ему навстречу скользнула еще молодящаяся, поблекшая женщина, с крашенными волосами; она собрала свое жирное, неудовлетворенное тело и на мгновение подставила, предложила Бобу, но тотчас же разочарованно отпрянула. В большом трюмо он увидел себя: нечто темное и чужое, — до смешного, до бунта. «Где кашнэ, куда засунули, чорт с ним!» — не стоило расспрашивать, еще хоть на минуту задержаться в этом доме!

Прислуга, черная коренастая девка, заговорщически сверкнула белками, фамильярно подмигнула, пропуская его в не совсем распахнутую дверь. «Люди живут во лжи, привыкли к ней и когда встречаются с фактами действительности, то просто отвергают их, не признают», — Боб закурил папиросу и машинально вздохнул: незнакомая марка… и тотчас же злобно оскалился. «И это ложь, уже его личная: он совсем не так любит Camel».

3. Снег

На прошлой неделе выпал снег. В городе он успел завянуть, стаять, свернуться, под звон и грохот машин. Но в Central Park'e снег еще лежал уплотнений, чистый, задумчивый. Сад преобразился, наконец, покаявшись, вернулся к своему детству, заснул, остановился. Звуки и краски ложились глуше и тусклее, будто сквозь завесу, пелену: не рядом, не тут, а соседняя, потусторонняя реальность! Синевато искривленный мир, пышный, завороженный.

Музейными саркофагами грезились по краям небоскребы, окаймляющие царственно пустынный парк. Не сад походил на кладбище, а город обрамляющий его: ни звука, ни вибрации, — все заглохло, умерло. Две, три аллеи были расчищены, но боковые тропинки так и лежали, непроницаемые, со следами одиноких прохожих, неуспешно пытавшихся преодолеть эту податливую гладь. Шагать по целине было трудно и потому, непосредственная борьба эта, доставляла Бобу Кастэру знакомую, — давно забытую, — усладу. Он шибко брел, с наслаждением волоча ноги по пушистому, голубоватому снегу, ветер бил в лицо, — Боб снял шляпу, подставляя непокорную голову бешеным порывам океанского вихря. Лицо раскраснелось, заулыбалось: дыша всей грудью, он невольно запел.

И вдруг, спереди, заюлило на снегу, темное, живое пятно: щенок. Боб Кастэр обрадовался ему как родному, близкому творению, — на другой планете: с такой нежностью человек бы приветствовал земного клопа или глиста, на Марсе! Боб подался в сторону пса, но тот начал улепетывать и залаяв стреканул в кусты. И вот поляна, озаренная не солнцем, а светом, — субстанцией, эссенцией света, — и посередине: девочка, белокурая, с локонами по плечо, одетая празднично, однако не совсем по сезону. Она держала щенка, пытавшегося снова вырваться и не сразу заметила Боба. Улыбаясь ей как видению, Боб приблизился и спросил: