Амето

Огласились храмы, и хлынувшие в них нарядные лидийские толпы [23] воскурили благовония богам; избранная знать и простолюдины, смешавшись, умилостивили богов молитвой и жертвами и предались праздничному ликованью. Девы, жены и престарелые матери в блистающих чудных убранствах являли в храмах свою красоту; и сами храмы, изнутри и снаружи украшенные гирляндами из листвы и цветов, вливали в душу веселье. Но торжественнее прочих, покоясь белоснежным сводом на мраморных колоннах, высится храм, равно отстоящий от быстрых вод Муньоне и Сарно, в кругу величественных сосен, стройных елей, могучих дубов и рослых буков, бросающих узорные тени на храмовую площадь. К его пышному великолепию стекается стар и млад; нет селения, не пославшего сюда жителей, нет склона, удержавшего на себе пастухов; прозрачные реки шлют к нему нимф, окрестные рощи – дриад и фавнов, к нему спешат с полей сатиры, а за ними являются и резвые наяды; Вертумн [24] шлет своих празднично разодетых питомцев, Приап [25] – своих; одни смотрят Палладой, другие – Минервой, кто грацией подобен Юноне, кто – девственной Диане. Сюда же, скинув деревенскую одежду и принарядившись, поспешил Амето, а вскоре, подобно ему, в пышном убранстве пришла Лия; и от обоюдных взглядов в каждом из них еще сильнее разгорелось любовное пламя. Но вот окончены воскурения и вознесены молитвы, а души исполнились благостью, умолк шумный храм. Меж тем подошло жаркое время дня, и, выйдя, все устремились искать прохлады; а в тени, отведав кушаний, предались забавам, разделились на общества, и каждое избрало приятный способ веселиться. Кто, как некогда Марсий [26] , звуком свирели тягался с Аполлоном, кто игрой на кифаре мнил превзойти Орфея, кто, укрощая норовистых коней, выхвалялся ловкостью Александра, кто на свой лад воздавал дань Церере и Вакху; большая часть, взявшись за пряжу Минервы искали мастерством превзойти Арахну [27] , прочие же, служа Вертумну, изощрялись в аркадских забавах.

23

Лидийские толпы – жители Фьезоле; как и флорентийцы, они считали себя потомками этрусков, которые, как считалось в древности, прибыли в Италию из Лидии в Малой Азии.

24

Вертумн – бог круговорота в природе.

25

Приап – бог плодовитости и изобилия в природе.

26

Марсий – сатир, дерзнувший вызвать Аполлона на состязание (см. Овидий, Метаморфозы, VI, 382—400).

27

Арахна – искусная ткачиха, посмевшая соперничать с Афиной в ткацком искусстве, в наказание была превращена в паука (Овидий, Метаморфозы, VI, 5-145).

Амето меж тем всюду следовал за своей Лией; вместе с подругами она расположилась близ храма среди пышной травы и цветов на прекрасной лужайке, осененной свежей листвой, подле прозрачного ручья; отразившись в его глади, отерла жаркий пот, поправила одежды и, утешив Амето взором, сладостным голосом завела беседу; рассказывая правдивейшие истории о всевышних богах и мирских пороках, она услаждала слушавших благородной речью. Однако повесть ее длилась недолго; увидев, что к ним издалека направляются две прекраснейшие нимфы, она поднялась им навстречу; многократно повторив радостное и любезное приветствие, с почетом усадила подле себя и с их дозволенья возобновила прерванную беседу. Амето, завидев нимф, приподнял голову над зеленой травой, и, не в силах оторвать взгляд, с похвалой созерцал каждую в отдельности и обеих вместе. У одной, той, что более величественна видом, волосы, необычайно искусно уложенные вокруг головы, стягивала в красивый узел тонкая золотая сетка, подобная им цветом, так, чтобы дуновения ветерка не могли их колебать; ярко-зеленая повилика, прежде нежно обвивавшая вяз, венчала широкий, гладкий, блестящий лоб без единой морщинки; ниже, разделенные малым промежутком, дугой расходились темные брови; под ними не запавшие, но и не излишне выпуклые глаза, точно два божественных светоча, излучали благородство. Меж сияющих щек, по которым согласно разлит румянец, умеренно продолговатых и уместно округлых, расположился точеный нос; ниже на должном расстоянии – маленький рот; в меру пухлые губы, от природы пунцовые, прикрывают слоновой кости зубы, мелкие и ровные; еще ниже красивейший подбородок, украшенный ямочкой; дальше белоснежная шея, круглящаяся приятной, не излишней полнотой, нежный затылок, статные, ровные и соразмерные плечи. И все это по отдельности было столь красиво и согласно с прочим, что Амето с трудом отводил глаза от одного, чтобы рассмотреть другое.

Обозревая все восхищенным взором, он приметил и небольшие холмы, окутанные тончайшей, огненного цвета индийской тканью, не утаивающей величины небесных плодов, которые, вздымая мягкие покровы, вернейшим образом доказывали свою упругость. Раскинутые по траве руки, уместно полные у запястий, стягиваемые изящным рукавом, отчего они казались еще округлее, завершались тонкими, изящными, удлиненными пальцами. «Как жаль, – думал Амето, – что другими, а не им подарены украшающие их дорогие кольца». Из расположенных ниже частей стройного тела взгляду Амето открывалась лишь маленькая ступня; но, видев красавицу стоящей и имея в уме всю ее стать, Амето воображал, сколько еще прелестей скрывают дорогие одежды. Едва оторвавшись от нее взглядом, Амето вперился в другую, не менее прекрасную, и, оглядывая ее, старался не упустить никакую мелочь в точности, как и раньше. Волосы ее, убранные в красивую косу и уложенные с изящным искусством, отливали золотом не так, как у первой, но лишь немногим меньше, сияя под венком из зеленого мирта. Трудно решить, какая из них более достойна хвалы, но увенчанное миртовым венком широкое и просторное чело, белизной равное снегу, казалось ему всех краше. Две тонкие брови, разделенные должным промежутком, будучи сложены, составили бы ровный круг, и против них белыми могли бы назваться угли; под ними блистали глаза, светом едва не ослепив Амето, меж ними отнюдь не вздернутый нос опускался прямо как раз настолько, чтобы не назваться орлиным; щеки, сестры зари, из самой глубины души Амето исторгали хвалу, и еще более – любезные уста, прелестными губами замыкающие ровный жемчужный ряд. Красивейший подбородок препроводил взгляд Амето к стройной, пленительной в движениях шее; белоснежной колонной покоится она на соразмерных плечах, покрытых нарядной одеждой так, что остается на виду часть груди, надолго притянувшая к себе взоры Амето. Изящнейшая ложбина, где скреплены концы драгоценной накидки меж равных возвышенностей, ведет, как тотчас догадался Амето, в жилище богов, куда много раз устремлялись его дерзкие взоры.

Оглядывая наряды, он примечал, куда бы проникла проворная рука, дай ей волю, и восхвалял приподнятые части, чью округлость и заостренность не скрывали прилегающие ткани. Руки ее – должной величины и белоснежные кисти с продолговатыми пальцами оттеняла пурпурная накидка, широко ниспадающая на колени сидящей нимфы. Станом стройная под свободно лежащими одеждами, опоясанная широкой перевязью из каймы, и пышная, где это уместно, она, как и первая, безмерно восхитила Амето, чье зрение устремлено было к нимфам не меньше, чем слух к речам Лии.

X

Повествование закончилось, когда до слуха тех, кто ему внимал, донеслись звуки свирели и сладостный голос; обернувшись, среди приятных кустов все увидели сидящего пастуха, спустившегося с ближних пастбищ со своим стадом. Разомлевшее от жары стадо улеглось на зеленой лужайке и жевало под звуки свирели, на которой, сидя в прохладной тени, наигрывал юноша, время от времени сопровождая мелодию изящным стихом. Едва присутствовавшие его увидели, как согласно отправились туда, где он находился, и уговорили его, умолкшего при их появленье, пропеть песню снова. И кто бы на его месте устоял перед подобной просьбой – ни холодный персидский мрамор, ни идейские дубы, ни ливийские змеи, ни холодные моря Геллеспонта; итак, вняв уговорам нимф, Теогапен приложил уста к скважинам тростника и запел под извлекаемые из него звуки:

XI

Родит благоволение богини,на празднестве которой мы поем,проникнувшись величием святыни,все, что имеем мы и чем живем;но если благостыня отвратится,мы станем тщетны в рвении своем.И коль не воспоет моя цевницавсего благоволения, тогдапускай в мой стих войдет его частица.Оно пленяет душу без трудаи добрым чувством полнит сердце нашеи грубость изгоняет без следа;и сердце, уподобясь дивной чашеи переполнясь вечной красотой,наш голос глубже делает и крашеи не прельщает праздной суетой,и тотчас ты, для ближнего полезный,его на твердый выведешь устой.И, одарен способностью чудесной,ты будешь терпелив и не гневлив,в делах спокойный и в речах любезный.И, ангельскую кротость получив,ты станешь милосердием богаче,со всяким мягок, милостив, учтив.И щедрым прослывешь ты наипаче,и, не смущаясь, у других возьмешь,и дашь с лихвой во всяческой отдаче.На помощь ты, не мешкая, придешьтому, кто беззащитен или беден,и высшею отрадой то почтешь.И, в милосердье щедр и беззаветен,излишками ничуть не дорожась,тому даешь, кому твой дар не вреден;а посему даруешь, не скупясь,не понуждаем просьбой никакою,и ширится молва, тебе дивясь.Ты ж, одаряя щедрою рукою,собой являешь праведный примери борешься с порочностью мирскою.И луч богини, мчась из горних сфер,соблазны оборит своим пыланьем,и люди имут высшую из вер,не предаваясь пагубным влияньям,Церере через меру не служа,не теша Вакха частым возлияньем.И не переступают рубежапристойной меры в страсти к украшеньям,для божья лика ими дорожа;и, сколько могут, острым вожделеньямпротивятся, воспламеняясь столь,сколь свойственно природным побужденьям.Любую посети она юдоль,и перед ней отступит гнев холодный,ее огня не ведавший дотоль.И празднословья пыл, ей неугодный,она не одобряет никогда,но поощряет правды дар свободный.И, процветанью радуясь всегда,благословит дарителя щедроты,суля ему счастливые года,и с болью видит ближнего заботы,и, своего обидчика простив,впредь сводит с ним лишь дружеские счеты.Его душа обрящет, к небу взмыв,великодушья и ума награду —равна со всеми, каждого почтивпо месту, добродетелям, наряду,уважит сан, заслуги, имена,гася в себе и в остальных досаду.И этим всех к себе влечет онаи никого, благая, не отринет,кто служит ей, а ей отдать сполнаи силу и талант да не преминетлюбой из нас; не описать красотпределов тех, где данник будет приняти вечное богатство обрететне каждому доступного чертога,какой нам в дивном блеске предстает;и всякий в царстве том постигнет бога.

XII

Еще длилось сладостное пение Теогапена, когда Лия с двумя красавицами изящным движением поднялась, чтобы почтительно приветствовать двух других; желая ли укрыться от жары, или послушать новый напев, или просто присоединиться к подругам, они радостно направлялись к лужайке.

Пришедших встретили радушно, приветливой речью, и новое дивное зрелище тотчас привлекло внимание недремавшего Амето; возомнив себя не на земле, а на небе, он глядел с равным изумлением на явившихся раньше и на вновь пришедших, всех почитая не смертными, а божествами. Одна, отложив лук, колчан и стрелы, почти против воли опустилась на предложенное ей подругами, в знак уважения, самое возвышенное место среди трав и цветов; мановением изящной руки смахнула тончайшим покрывалом с блестящего чела выступившие от жары капли влаги и всем уподобилась распустившейся на заре розе. Другая, отложив снаряжение и отерев влагу белоснежной повязкой, окутанная тонким покрывалом, принимая знаки почтения от подруг, уселась рядом с первой; и вот уже обе, обратившись в слух, внимали поющему Теогапену. Но Амето, которого зренье наслаждалось не меньше, чем слух, в меру сил внимая пению, не отрывал взгляда от вновь пришедших. Первую Амето уподобил, и по праву, Диане; ее светлые волосы, ни с чем не сравнимые блеском, без всякой замысловатости были собраны на темени изящным узлом, а пряди покороче свободно ниспадали из-под зеленой листвы лаврового венка, часть же, отданная во власть колеблющего их дуновенья, рассыпалась вдоль нежной шеи, сделав ее еще более привлекательной. Обратившись к ним всеми помыслами, Амето постиг умом, что длинные, светлые, обильные волосы служат женщинам лучшим украшением и что если лишить волос саму Цитерею, любимую небом, рожденную и возросшую в волнах, исполненную всяческой прелести, то едва ли она сможет понравиться своему Марсу. Словом, благородство волос таково, что в каком бы драгоценном, расшитом золотом и камнями платье ни появилась женщина, она не покажется нарядно убранной, если не уложит должным образом волосы, однако этой естественный беспорядок прядей придавал в глазах Амето особую прелесть. Венок из лавра с множеством листьев и тончайшая пурпурная фата, дающая светлому лику благодатную тень, прикрывали лоб изумительной красоты; кончики листьев почти касались удлиненных расставленных бровей, черных, как у эфиопов, и под ними два ярчайших глаза мерцали, как утренние звезды; не глубоко посаженные, но и не выпуклые, большие и продолговатые, цветом карие, они изливали любовный свет. Нос и алые щеки, не излишне пухлые и не впалые от худобы, но умеренные, радовали взор; рот, не растянутый чрезмерно, но, напротив того, крохотный, и губы, подобные алой розе, заставляли при взгляде на них желать сладостных поцелуев. И нежное горло, и ослепительная, без единого изъяна шея, великолепно покоящаяся на соразмерных плечах, в своей прелести вожделели частых объятий. Росту высокого и дородная, сложением совершенная, как никакая другая, она восседала, окутанная турецкой, алой, как кровь, тончайшей тканью, усеянной мелкими золотыми пташками так, что любезный покрой наряда открывал обозрению большую часть белоснежной груди. Амето не в силах был отвести взгляд от округлых плодов, точно желавших выставить свою упругость вопреки одеянью, хотя их пыталась уберечь от взоров пурпурная накидка, переброшенная одним концом через левое плечо и на нем закрепленная, а другим – двойной складкой ниспадающая вдоль колеи. И, услаждая зренье видом рук и прекрасных кистей под стать дородной груди, Амето всюду силился проникнуть, куда есть доступ внимательному взору, ибо подобные прелести велели прозревать еще большие, скрытые, и искать их на деле или взглядом со жгучим желаньем. Такою, мнил Амето, предстала Дафна взорам Феба или Медея глазам Ясона, и про себя повторял: «О, счастлив тот, кому дан в обладанье столь благородный предмет».

Потом, как бы ошеломленный, он перенес внимание на другую, восхваляя ее наряд, манеры и красоту, достойную божества, и, не будь рядом Лии, он почел бы красавицу ей равной. Облаченная в зеленую ткань, она сидела, держа в руке стрелу, отроду не видел Амето такого изящества; ее белокурые волосы, ни с чем не сравнимые цветом, большей частью были умело собраны длинными прядями над каждым ухом, а прочие заплетены в пышные косы, ниспадающие вдоль шеи; перекрещиваясь и расходясь, одна вправо, другая влево, они поднимались к темени белокурой головки, после чего снова спускались книзу, а оставшиеся их концы были упрятаны в косы, поднятые кверху; сверкая золотой нитью и вплетенными жемчугами, они лежали но своим местам так, что ни один волосок не нарушал устроенного порядка; тонкая фата, мягко колеблемая ветерком, не утаивала от взоров ни единой пряди. На волосы был возложен венок из пышной листвы, разукрашенный алыми и белыми розами и другими цветами, удерживаемыми блестящей золотой нитью, и он преграждал путь солнечным лучам не менее, чем данайцам их волосы. Расположившись в тени, она чуть сдвинула венок, открыв взорам ослепительный лоб, окаймленный черной лентой, должной границей отделяющей его от золотистых прядей; и Амето восславил его, видя, как он округл и широк. В нижней его части, расходясь, выгибались две темнее сумрака тончайшие брови, меж которыми сверкая белизной радостный промежуток; под ними сияли прелестные лукавые глаза, чей дивный свет слепил Амето, не позволяя в них проникнуть и узнать, кто обитающий там повергает его в трепет, подобный тому, что он испытал, узрев глаза Лии. Страшась ее глаз, он отвел свой взгляд и устремил его ниже, туда, где радовал взор нос, не вытянутый, не крупный и не маленький, а как раз такой, какой подобает красивому лицу, и щеки цвета молока, куда только что упала капля крови, коими Амето восхищался без конца; усиленный жарой, этот цвет разлился по ее лицу, но не более, чем это пристало женщине, так что теперь, сидя в тени, она была подобна восточной жемчужине. Ее пунцовый рот походил на пунцовые розы меж белых лилий, обещая без меры приятные поцелуи. Подбородок ее, не выпяченный, но округлый и с ямочкой посредине, достоин был благосклонного взгляда и подобно ему белая стройная шея и нежное горло, прикрытое зеленой накидкой, которая, впрочем, нисколько не прятала груди, обнажаемой покроем наряда; грудь же ее, соразмерная и полная, под стать плечам, достойна была того, чтобы часто выдерживать любовную ношу; все это Амето оглядел жадным взором. Рассмотрев приметливо то, что видно, к скрытому он обратил не взгляд, а воображение. Спустившись взглядом пониже открытой части груди, он приметил, как чуть приподымается ткань и, мысленным взором с радостью проникая под одежды, догадался, что тому служит причиной, ощутил сокрытые прелести не менее сладостными, чем они есть на самом деле. Столь же прекрасны были и руки, туго стянутые от плеча до кисти и в некоторых местах схваченные замысловатыми пряжками, и красивейшие пальцы, украшенные множеством колец, и одежды, с прорезями от подмышки до пояса, стянутые подобными же пряжками, что позволяло увидеть всю ее дородность. Проникая в прорези взглядом, Амето силился разглядеть то, что белоснежное одеянье, находящееся под зеленым, мешало ему видеть, и ясно постигал, что лучший плод из всего, что он узрел, таился среди того, что скрыто и чем, мнил Амето, никому, кроме Юпитера, не дано обладать. Оглядывая ее множество раз, он слагал ей во славу не меньше похвал, чем удостоилась прекрасная Киприда [28] , и про себя оплакивал грубую жизнь в лесах, скорбя о том, что так долго от него были скрыты величайшие из наслаждений,

28

Киприда – Венера.

XIII

Пока Амето разглядывал, изучал, разбирал и мысленно подтверждал дивную красоту подошедших нимф, Теогапен умолк, порадовав дам, и Лия обратилась к нему с такими словами:

– Да вознаградят тебя боги за высокий труд, ты усладил наш слух своим стихом, как истомленного благодатный сон на зеленой траве и как жаждущего прозрачный студеный источник.

Теогапен ничего не возразил на похвалу, но прислушался к толпе заспоривших пастухов и пригласил дам выслушать и рассудить их пренье. Тут один из них, Акатен, пастух, пришедший из Академии, стал хвастаться, будто он превзошел всех в сноровке пасти стада, да еще вызвался доказать это, состязаясь в стихах с Альцестом, пастухом из Аркадии; тот согласился в стихах же ему ответить, и оба, изготовившись, стали друг против друга. По общему согласию, приговор вверили внимающим дамам, после чего Теогапен вызвался помочь стихам напевом своей свирели и приготовил победителю пышный венок. Раздув горло и выпятив щеки, он послал в скрепленные воском тростинки долгий выдох, разрешившийся широким звуком, пробежал проворными пальцами по скважинам, наигрывая приятную мелодию, и кивком распорядился Альцесту начинать, а Акатену сменять его в свой черед. И Альцест начал:

XIV

Альцест. Едва лишь из Аврориного лонавыходит Гелиос, своих овецведу я в горы по тропинкам склона;и, пастбища достигнув наконец,отыскиваю им траву по вкусу,в какой еще не хаживал косец.Послушны, смирны, недоступны гнусу —они в горах тучнеют таково,что не уесть и волчьему прикусу, [29] Акатен. А я держусь обычая того,какой у сицилийцев в обиходе —пастух толковый предпочтет его.Чем утомлять овец на переходепо горным кручам, не избрать ли дол,как более привычный их природе?И корм хорош – куда бы ни пришел,и в молоке всегда такой достаток,что не вместит удоя и котел.Ягнятам – сколько б ни толкали маток —не выпить и толику, а ведь ихне перечесть в моих стадах, ягняток.А волк загубит одного-двоих —от этого я тоже не внакладе;приплод обилен на лугах моих.Овечек вывожу я по прохладеи вовсе не стегаю их прутомни для острастки, ни привычки ради;насытившись на пастбище, гуртомони к ручью спускаются напитьсяи вновь пасутся, чтобы пить потом.И вам, аркадским, с нами не сравниться;у вас-то и овец наперечет,того гляди, их можете лишиться.У вас не то что корма, но и водв достатке нет – а похвальбы немалы, —мол, вы одни – пастушеский народ.Альцест. Обильны влагой горные привалы,чиста вода ключей и родников,буравящих расселины и скалы.Твои же тянут с низких бережковводицу с илом, сколько не повадно,и мрут от корчей либо червяков.Притом они строптивы, дики, жадны,что ни попало на лугу едят,не столько травоядны, сколь всеядны;такой пастьбой они себе вредят —и молоко от этого дурноеи мало чем полезно для ягнят.Но горная трава совсем иноетворит образованье молока,и нет его вкусней, когда – парное;и пусть дорога на верхи тяжка,зато уж корм отменно благотворный,и трав Локусты нет наверняка.И множит плодовитость воздух горныйведь каждая вторая тяжела,и весь приплод здоровый и отборный.И коль овца всю жизнь в горах жила,то никаких укрытий ей не нужно,и солнце ей не причиняет зла.А если жарко очень уж и душно,я за свирель веселую берусь,и овцы мне внимают простодушно.И спать-то иногда я не ложусь,от ветра их ночного сберегая,и равно о любой всегда пекусь.Акатен. Ночлегами я не пренебрегаю,а вот свирель мне вовсе ни к чемуи овцам тоже, так я полагаю.У них свои дела, и посему,отару поручив господней воле,я набиваю брюхо и суму.Но если приглядится кто подолек твоим с моими – заключит впопад,что у меня овец куда поболе;забота наша – умноженье стад,а у тебя – пусть хороши, да мало,причем прибыток менее затрат.Ну, что ответишь? Видно, в цель попалосужденье очевидное мое.Альцест молчит – молчанье знак провала.Альцест. Твои слова – притворство и вранье,поэтому, тебе, же в посрамленье,бахвальство развенчаю я твое.Ты первый стал сегодня в нашем преньебогатству и скоту вести подсчет,а мы ведь о пастушеском уменьерешили петь, но умный разберет,кто высказался тут по сути дела,а кто из нас невесть о чем поет.Акатен. Выходит, спору нет еще предела?Но если стадо больше, то пастухсо стадом управляется умело.Альцест. С большим приплодом жди больших прорух;от волка ли, от порчи неминучей —но многие, увы, испустят дух.Мои ж числом поменьше – но живучей,и хищник на вершинах их неймет,им не страшны репьи и корм колючий,и в стороне от вредных нечистотбелы они и знают превосходноменя, который их пастись ведет.Акатен. Рассказывай, приятель, что угодно,но я в долине больший прок имел,пока в горах бродил ты сумасбродно.Кто воспретил бы, если б я хотелподняться в горы, где своей скотинеты чуть не райский приискал предел?Альцест. Увы, тебе судьба пасти в долине:набив травою сорной животы,твои обжоры не дойдут к вершине.Акатен. И грубы эти речи и пусты,и обо мне болтаешь что попало,в лесах дремучих одичавший, ты.Альцест. В лесах дремучих я узнал немало,меня вскормили Музы в сердце гор,тебе ж таких кормилиц недостало.И сам ты груб и утверждаешь вздор,как тот, кто лучших доблестей не знает;умолкни же, послушай приговортех, кто стиху неладному внимает;ведь ты свою науку здесь никакне защитил – то всякий понимает.Мир не слыхал еще подобных врак —твой замысел нехитр, хотя подспуден.Ты овцам не пастух, а главный враги по миру пойдешь и нищ и скуден.

29

…не уесть и волчьему прикусу. – Спор пастухов имеет аллегорическое значение: овцы, тучнеющие на добром корме, не устрашенные волком, олицетворяют христианские души, укрепленные добродетелями и торжествующие над пороком.

XV

Этим кончил Альцест, и рассерженный Акатен уже хотел ему было отвечать, но дамы в один голос заставили его умолкнуть и, признав неправым, возложили обещанный венок на голову Альцеста. После чего поднялись и вернулись на свою лужайку под сень прекрасного цветущего лавра; там они расположились у прозрачного ручья и усадили с собой Амето. Рассуждая, чем занять полдневный досуг – так как зной все не спадал, – они увидели вдалеке двух неспешно идущих дам; заметив их приближение, Лия с кротким видом сказала: – Девы, встанем, почтим встречей наших подруг.