Амфитрион

Помимо внешних дел, Дикий усиленно занялся домом, ребенком и спасительным котом Рагнарёком. За время Митиной беготни бедный Пётл тоже напутешествовался: только он привык к мягкой благоухающей Алене, с которой у него ассоциировалась всякая волшебная всячина – вкусная соленая вода, интересный желтый песок с ракушками и разноцветными камушками, горячие цветы, разные толстые травы и неизведанные дотоле виды мороженого, как злая судьба принялась кидать его из дома в дом, из квартиры в квартиру. (Только временная смена папиного лица, как ни странно, не испугала его вовсе: Пётл просто решил, что папа глупый, надел маску и думает, что всем от этого весело.) Везде его любили и носились с ним, как будто Пётл был наследником какого-нибудь королевского дома в изгнании. Родители Алены изо всех сил кормили его полезной едой, полной овощей и фруктов, и играли в развивающие игры. Дядя Ника (Аленин младший брат, напомним мы читателю) украдкой учил бедного ребенка основам программирования. Няня Олимпиада Владиславовна, нанятая вскоре после усыновления, безжалостно натаскивала Петла по нотной грамоте и уверяла бедного ребенка в том, что «Моцарт – это не предел». «Моцалт – не пледел!» – закричал радостный Пётл вместо приветствия, когда увидел Митю, вернувшегося из Испании. Митя был убит наповал, видно было, что Пётл, хоть и вполне счастливый, все-таки по нему скучал. Так что, гонимый комплексом отсутствующего отца, Митя изо всех сил работал по вечерам папой.

К числу составных частей счастья относилось и обретение Рагнарёка. Когда Митя по возвращении из Валенсии притащил себя на Новый Арбат, кот ожидал его у дверей суровый и нахмуренный, и совершенно естественно выглядело бы, если б передние лапы он сложил на груди, а одной из задних постукивал по полу. Невзирая на это, Митя, ужасно стремившийся домой, поближе к ванне, Петлу и отдыху, плюхнулся на ступеньки, сгреб найденыша в охапку и тщательно изгладил всего, несмотря на то, что на кошачьей морде было написано лишь стоическое терпение. За время скитаний Рагнарёк приобрел интересную худобу (впрочем, почти полностью скрытую пушистостью), но явных ран на нем, кажется, не было. На вопрос: «Где был?» апокалиптическое животное ничего не ответило, и тогда Митя от полноты чувств напечатлел крепкий поцелуй у кота на носу и зашел в квартиру, неся блудное кошачье на руках.

Вот и получилось, что последние предновогодние деньки мистер Дикий проводил в чисто мужской компании, о чем, кажется, никто из троих не жалел. Пётл почему-то не спрашивал у папы, где мама, а Рагнарёк изо всех сил показывал, что няня Олимпиада вполне может ограничить участие в жизни патриархальной семьи приготовлением пищи. Так все и шло. Митя ничего особенного не делал с ребенком, только иногда сажал его на колени и читал Пушкина (причем не сказки, а сразу «Пиковую даму» или «Онегина»), иногда показывал «Индиану Джонса», закрывая Петлу глаза в те моменты, когда ему самому делалось не по себе и когда на экране появлялось много змей, позволял мальчику нарушать режим и возил на машине в новогодний Эмпориум в Первый Сити, где они купили килограмма три игрушек – и обычных, и елочных, таких, чтоб радовали.

Неделя пролетела, и наступило 31 декабря. Митя позвонил отцу и матери в Америку, в полночь переговорил с деловыми партнерами, которые ожидали от него поздравлений, задумчиво кивая, прослушал обращение президента Одина к согражданам, чокнулся с Петлом яблочным соком, капнул Рагнарёку в блюдце с молоком валерианы и через четверть часа уложил набегавшегося мальчика в постель. Потом он сел перед открытым пианино и, закурив, не стал думать. Что год грядущий нам готовит? Какая разница. Будет день… будет пицца.

*

И тут Митя услышал тихое мурлыканье.

Мы должны кое-что пояснить. Дело в том, что симбиоз Мити и черно-белого кота сложился вопреки массе обстоятельств. Вы скажете, так часто получается с бесхозными кошками, и будете правы, но все-таки для того, чтобы бесхозная кошка нашла приют в человеческом доме, надо, чтобы хозяева этого дома хотя бы теоретически принадлежали к обширному племени кошатников. Это славное братство в разные времена включало в себя самых блестящих представителей: от кардинала Ришелье (он, в кулаке сжавший Европу, в своем Пале Кардиналь держал десятки кошек) до страдальческого мачо Эрнеста Хемингуэя (за описанием многочисленных котов которого мы отправляем читателя в роман «Острова в океане»). А вот Митя, в отличие от великого кардинала и нобелевского лауреата по литературе, был равнодушен к домашним животным в целом и к кошачьим в частности. Он мог, конечно, потрепать за ухом соседского бобтейла или вежливо выслушать рассказ знакомой о том, что учинила вчера ее сиамка, но сам не хотел никого, кроме Мити (на которого и так уходили все силы). И хоть мы уже писали о том, как бело-черный, словно инь – ян, дрожащий от истощения кот вошел к Мите в дом, чуть ли не высадив лапой дверь, мы не упомянули, что с появлением в жизни этого существа Митя не стал большим кошатником, чем был. Рагнарёк исполнял функции не кота, а элементаля, служил хранителем Митиного отсутствующего очага. До такой степени, пожалуй, что именно он решал, кому позволено расписывать ткань дома своими узорами, а кому – нет. Алену он признал, Петла, по-видимому, счел даже важнее Мити, при явлении Заказчика превратился в заколдованную египетскую мумию кошки-солдата, а Олимпиаду Владиславовну едва отличал от стены.

Все это мы так упорно уточняем вот почему: Рагнарёк был молчалив, как Настоящий Мужчина™. Он был собран, без слов красноречив и самостоятелен. Он никогда не мурлыкал, не издавал возмущенных мявов и даже в страшную ночь покушения разбудил Митю молча. Поэтому-то в Новый год, аккурат после того, как одиноко пробили дедовы часы с маятником, Митя подскочил, услышав:

– …раскаленным шаром. И нага. Потому что была, м-м-м… мексиканской кошкой. Теперь скажу так. Вокруг кольцом обращался Эзымайл. Но и… как это… Не мог достичь. Потому что хвост, а это натурально, был намертво прикреплен ко лбу него. Эзымайл уже тогда только имел один глаз. Но глаз горел звездой. Поэтому освещал пустоту. Это натурально. Когда же взгляд возвращался к Паркее, по голой коже нее ходили волны. Как объяснить? Потому что она чувствовала взгляд. Горела!

Рассказчик – видимо, не совсем в ладах с местоимениями – помолчал, собираясь с силами.

– Теперь скажу так, м-м-м-м… Пылала она, как мак. Хотя и не было там жизни, но была только вечная любовь, а это натурально она… которая сильнее, чем жизнь.

Тут Митя догадался включить омни на запись, по-прежнему не решаясь встать, чтобы не скрипнуть половицей, и стараясь дышать через раз. Дыхание же Петла показывало, что он не спит и, затаив дыхание, слушает. Рассказчик (это явно был кот) взволнованно продолжал, периодически сбиваясь на странные звездные ругательства:

– И тогда Предвечный Молод (sak haa-badas[68]!) распространял черные лапы его, они, что… как сказать, Молочный? Большие от низа и до верха миров. Охватывал всюдную жизнь и нежизнь тоже, выдвигал когти и… разговаривал: «Да станут дети Мои везде!». На Паркею из ничего тогда падали ksks него – сверху, снизу падали и с боков, и шипели, и кричали от боли, потому что Паркея горела! Но каждая, м-м-м… mwia, mwia-harann… из них вбирала часть жара, жизни Паркеи! Все охлаждали праматерь, сами загоравшись ярким пламенем, охвачивали ненавистью к пустому холоду вселенной! – Тут рассказчик, как ни старался, не смог удержаться от комментария: – М-м-м-м… Мя-а-а-а-а!! Волшебный.

Митя неуютно поежился, но все-таки не мог не отметить, что кошачья космогония успела почерпнуть кое-какие термины в человечьем понятийном аппарате.

– Теперь скажу так, а что несчастный Эзымайл? Каково наблюдал охлаждающий дождь, первых ksks во тьме и, это, что так возмущает, умирание возлюбленной Паркеи?

– Сто зе, сто зе Изымай? – еле слышно прошелестел загипнотизированный коварным фамильяром Пётл.

– О-оо, я скажу теперь! – чуть повысил голос кот-баюн. – Боль и страдание имел, великие и весьма, весьма… круглые! Тогда понатужился, mwia harann… распрямлял позвоночник, дотягивался до хвоста и… И… м-м-м… МЯРГХ ПЕРЕГРЫЗАЛ!!! И рухал вниз, волшебный, рухал.

Воцарилось потрясенное молчание. Слушатели переваривали.

– И сто? – помолчав, прошептал Пётл.

– Сто? Скажу тебе, Молочный. Пока рухал, на Паркее потухло. Паркея погибла. Пока летел. По истечении полета опускался в великое озеро, в Ванну. Плыл, шел. Где-то грыз, это натурально, кусал, бежал. Так. Долго, долго делал. Лбом двигал мир от себя.

Рагнарёк прилично помолчал. За это время Митя успел с садистским вывертом ущипнуть себя за ногу, чуть не вскрикнуть, зажать рот рукавом, потерять равновесие, чуть не упасть и осознать, наконец, что кот насторожился. Но Рагнарёк был слишком горд, чтобы в такую ночь стесняться разоблачения. Через зеркало в прихожей Митя увидел, как одно черное ухо повернулось в сторону его комнаты, послушало и вернулось назад, на место.

– Паркея погибла. Пока, это натурально, временно существует без жизни, так как дала жизнь всем… тем. Эзымайл с тех пор так бродит. Сердце ярится негасимым гневом на Предвечного Молода… кто виноват. Но и на всех ksks, кто получил жизнь ценой смерти, кто не виноват. Аили нет. Ходит, да, так скажу, ходит до сих пор, ходит, смотрит. Работает, – настойчиво повторил Рагнарёк и пошевелил черным кончиком хвоста. Митя вспомнил, что хвост у него действительно какой-то подозрительно короткий – шерсть маскировала недостаток длины. Да и один глаз порой вел себя как-то странно, как будто гулял сам по себе… Рагнарёк любил его закрывать.