Амнезия на счастье

Сидя в кресле, я смотрела в небо, Мари говорит, что я стала ценить его мощь только год назад – тогда, когда я в порыве всей своей боли, абсолютно не понимая, как жить дальше, пришла к Богу. Нервы не выдерживали, друзья, по моему мнению, меня совсем не понимали… и единственный выход я увидела в вере. Это было ночью, сидя у окна, я смотрела в туманное небо, на котором в тот вечер было всего несколько звездочек, и просто разговаривала с ним. Я знала, что кто-то за окном, там высоко-высоко, слышит меня и понимает, а главное-принимает меня такой, какая я есть. Выговорившись, мне стало намного легче, как оно по обыкновению и бывает. Я уснула, но свой новый день начала с поисков подходящей для себя церкви.

Сегодняшнее небо было ярким и удивительно голубым. Мимо проносился вертолет, на нём в нижней части кузова с одинаковой периодичностью мигал красный маячок. Белые пушистые облака параллельными полосками четко разделяли голубое полотно неба. Мне казалось, что я могу вечно смотреть на то, как медленно плывут облака. По прошествии времени ветер с севера принес темные тучи, небо мгновенно заволокло, и в моей палате стало темно. Разразился ливень, я следила за тем, как деревья опускают свои листья под напорами воды, а редкие прохожие бегут под навесы парадных, чтобы укрыться от стихии. В голове всплывает воспоминание, о том, как любила стоять под порывами ливня, чтобы струйки воды стекали по моим волосам, лицу; мне никогда не было холодно, я верила, что дождь очищает душу. От препаратов, которые постоянно вливали в меня, я становилась сонной и в очередной раз уснула прямо в больничном кресле.

И мне снова снились темные фигуры прошлого, с лицами, которые я, как ни пыталась, не могла рассмотреть. Снились трамвайные рельсы; я шагала по брусчатке, слушая музыку, воспроизводимую телефоном; было темно, я нервно курила, кто-то шел рядом со мной; потом снился железнодорожный вокзал: мы стояли на мосту, изображая сцену из «Титаника», в которой Кейт и Лео стоят на палубе корабля и смотрят в глубокую океанскую даль, у нас же океан отсутствовал, и мы смотрели, как вдаль уносятся поезда. Потом мне снился дом, который подожгли; лестницы в нём были деревянные и оттого наполовину сгоревшие. Мы стояли на первом этаже, крепко сжимая руки друг друга. Очевидно было лишь то, что дом облюбовали местные бомжи: на полу лежали старые потрепанные куртки, служившие ночлегом. Вокруг не было ни души, но почему-то именно в этой жуткой локации я чувствовала счастье и умиротворение.

Вскоре меня разбудил порыв ветра, бесцеремонно снесший с подоконника палаты горшок с монстерой. Он разлетелся на множество маленьких и больших обломков, но само растение не повредилось, чему я была безгранично рада. Пришедшая на шум медсестра обещала принести новый горшок из хозкомнаты, если у меня есть желание пересадить цветок. Я радостно согласилась, улыбаясь и кивая головой.

Меня жутко смущали мои дни – хотелось хоть каких-то действий. Эмоциональная усталость накапливалась день за днем, мне уже хотелось выходить в город, встречать людей и жить полной жизнью, и я молилась, чтобы мое лечение поскорей закончилось. Я даже не знаю, от чего меня лечили: память ко мне не возвращалась, а остальное меня не тревожило. Самое болезненное в таком состоянии – смотреть на близких, которые воспринимают тебя как какое-то растение, которое надо холить и лелеять, дабы оно не зачахло. Как полноценного человека меня теперь никто не воспринимал…

«Отъезд из больницы»

Вот и настал этот долгожданный день. Меня должны забрать сегодня: то ли днем, после тихого часа, то ли вечером. Для меня это уже не имеет никакого принципиального значения, поскольку я совершенно не понимаю, что буду делать там, на воле. В общей сложности я провела в больнице три месяца, за которые нам удалось наладить мою пищеварительную систему, – я теперь кушаю, как все нормальные люди, а не раз в неделю, и то если не забуду; научилась заново ходить, ежедневными физическими упражнениями заставила мышцы работать. И выглядела я действительно сносно, если не углубляться в то, что творилось у меня на душе.

Родители забирают меня после больничного тихого часа, Мама обхватывает ладонями и крепко обнимает, прижимая к себе с каждым вдохом всё сильнее, как будто старается надышаться каким-то очень приятным для нее ароматом, законсервировать его в глубине ноздрей.

Я с огромным удовольствием натягиваю на себя джинсы и толстовку – изрядно надоело ходить в одной пижаме за время моего пребывания в больнице. Папа уносит мою сумку, Мама, торопясь, на ходу пытается вложить в файл все мои выписки и справки.

Выйдя на улицу, щурюсь от яркого света; ощущение такое, будто я провела три месяца в подземелье. Объекты вдали расплываются – зрение у меня, как оказалось, не самое четкое (ну есть, что есть…с этим и будем работать). Сев в машину, прижимаюсь к холодному запотевшему стеклу. На улице октябрь, еще не приморозило, но стекло уже покрыто испариной от разницы в температуре за окном и внутри машины. Внутри тепло и уютно, ощущаю себя в зоне комфорта. Фары рассеянным светом освещают петли дороги, простирающиеся впереди. Справа сквозь стену облаков разгорается закат, алые и золотые раскаты цвета. В голове нет ни одной мысли, прохлада и влажность окна ласкают лоб, хочется прямо на ходу открыть дверь и бежать… бежать без оглядки, только куда? Да и что там делать дальше? Нужно собрать волю в кулак и начать жить заново, нам ведь никогда не даются те испытания, которые мы не сможем преодолеть?-вот и проверим.

Дома меня встречает пёс-мокрый нос, страшно пушистый и похожий на большой рожок с мороженым, который неистово радуется, видя меня.

Эта картина дает мне основание задуматься над тем, что я была хорошим хозяином. Бабуля суетится у плиты, обнимая меня на ходу. Позже всей семьей собираемся у стола за ужином, о случившемся никто не говорит, Папа старается шутить, я заставляю себя зачерпывать ложкой борщ, но кушать совсем не хочется, ничего не лезет в горло. Напряжение не хочет отпускать меня и затягивает липкими лапками вглубь себя.

После ужина ухожу спать, забираюсь под одеяло и громко кричу от неизвестности и неопределенности, кусаю руки до боли, чтобы не повторять крик и не тревожить и без того взволнованных родителей. А успокоившись, понимаю, что мой крик немой, раздающийся лишь где-то внутри моих оболочек. Волноваться о том, что его кто-то услышит, не стоит.

Чувствую себя сумасшедшей, сумасшествие – пугающий диагноз. А самое страшное во всём этом – что сошедший с ума человек совсем не виноват в том, что в один определенный судьбой день он взял, да и сошел с ума. Сумасшествие – это болезнь, которая разрушает твой мозг. Меня станут жалеть …и общаться, как с ребенком.

Успокаиваю себя тем, что мне просто нужно время – время, которое всегда всё расставляет по своим местам.

Утро вечера мудренее, проваливаюсь в сон.

Не знаю, как называется скорость, которая еще меньше скорости улитки, но мои дни шли именно с ней. Целыми днями я просиживала в своей комнате, перебирала вещи, валялась на пушистом половике, расположенном возле кровати, и смотрела в потолок, забывала поесть, почистить зубы, путала дни и ночи. Даже не знаю, сколько дней прошло с тех пор, как я вышла из больницы. Мне хотелось отгородиться от всего мира, казалось, что люди вокруг знают про меня даже больше, чем я сама. Многие смотрели на меня с жалостью и каким-то глубоко сожалеющим взглядом. В этот период смогла четко осознать, что ненавижу жалость-самое гнусное чувство, которое может испытывать человек к человеку! Даже ненависть приятнее жалости.

Скучно и невыносимо тянулись мои дни до тех пор, пока среди других вещей я не нашла блокнот, сильно походивший на дневник. Взяла с полки листочек бумаги и ручку и написала пару предложений. Это далось мне не очень легко: мышцы в руках, отвечающие за письмо, казались атрофированными, но я старалась изо всех сил. Мне нужно было сравнить почерки: тот, что в дневнике, и мой. Да, сомнений не осталось: это была моя писанина.

Открываю этот толстый, сделанный вручную блокнот с коричневыми кофейными листками и погружаюсь в чтение....