Амур. Лицом к лицу. Выше неба не будешь

Сяосун со своим ружьём-пулемётом и Краснощёков с маузером ворвались в вокзальный ресторан и увидели картину, достойную, как потом выразился председатель Далькрайкома, кисти художника-баталиста. В зале плавали облака сизого дыма, непрерывно гремели выстрелы. К трём большим окнам бандиты приставили столы, стоя на них и выглядывая из-за откосов, они вели огонь, даже не прицеливаясь. Посреди зала за столом, уставленным бутылками с яркими этикетками, стаканами и тарелками с разнообразной едой, восседал здоровенный детина в белой полотняной рубахе-косоворотке, перекрещенной ремнями портупеи; на седой кудрявой шевелюре красовалась широкополая шляпа, украшенная рыжим петушиным пером. Детина обедал. Это, без сомнения, был сам Пережогин. Возле стола суетился тонколицый парень в чёрном фраке и белой рубашке с галстуком-бабочкой – явно, ресторанный официант. Парень наполнял стаканы напитками из бутылок и подносил их стрелявшим бандитам; те отрывались на две-три секунды, чтобы опустошить стакан, и продолжали своё весёлое занятие.

Сяосун очередью, что называется «от живота», резанул по стрелкам возле окон, несколько пуль добавил Краснощёков, и наступила тишина. Пережогин с куском жареной курицы во рту остолбенел от неожиданности, но остолбенение длилось всего несколько секунд, после чего в его руках очутилось по браунингу, однако пустить их в ход бандит не успел: Краснощёков хладнокровно разрядил в него магазин маузера.

На привокзальной площади послышались крики «ура!», через минуту вокзал заполнился людьми с винтовками и красными повязками на левой руке. Увидев человека в кожанке, а рядом группу вооружённых китайцев без опознавательных знаков, многие тут же взяли их на прицел. Поднялся шум: кто, мол, такие, уж не бандиты ли, откуда взялись китайцы и тому подобное. Но сквозь плотный ряд красногвардейцев и милиционеров протиснулся человек – невысокий плотный, в потёртом пиджаке мастерового и кепке – и поднял руку:

– Тише, товарищи, тише!

Шум улёгся. Человек вынул и показал всем бумагу с печатью:

– Я – член военного комиссариата Мамонов, это мой мандат. А перед вами председатель Далькрайкома Советов товарищ Краснощёков. Вы что, не поняли, что товарищ Краснощёков со своей охраной только что уничтожили банду Пережогина и его самого? Они – герои, а вы их на мушку! Давайте проверьте, может, кто-то из бандитов просто ранен. Таких перевязать и арестовать! Действуйте, товарищи!

– Товарищ Мамонов, – вполголоса сказал Краснощёков, – мне необходимо срочно встретиться с товарищем Мухиным. У вас есть транспорт?

– Да, я приехал на извозчике, он ждёт на площади.

– Очень хорошо. А вы займитесь награбленным золотом, оно должно быть где-то тут. Товарищ Ван, ты – со мной, а твои бойцы пусть помогут товарищу Мамонову.

В бричке по пути в город Краснощёков неожиданно спросил Сяосуна:

– Ты состоишь в какой-нибудь партии?

– Нет, – невозмутимо ответил тот.

– А почему ты помогаешь нам? Ну, тебе нравится наша революция – это понятно. Но я знаю, что японские интервенты договорились с китайскими милитаристами о совместных действиях против советской власти в России. За Амуром собираются китайские войска, я бы сказал точнее: белокитайские войска, чтобы напасть на нас. И тебя они жалеть не станут.

– Как и я – их. А на вашей стороне, потому что я – за свободный Китай, против рабства и угнетения с любой стороны.

– Да, похоже, ты очень ценный кадр, товарищ Ван! – задумчиво сказал Краснощёков. – Советская республика обязательно будет налаживать отношения с Китайской, и такие люди, как ты, могут сыграть очень большую роль. Ты можешь продвинуться в России, а потом использовать свой опыт в Китае. Как ты отнесёшься к тому, чтобы вступить в партию большевиков? Я дам рекомендацию.

Сяосун сделал вид, что задумался, хотя на самом деле сердце радостно встрепенулось: вот они, открывающиеся возможности!

Краснощёков ждал, искоса поглядывая на своего охранника.

– Предложение неожиданное, – наконец сказал Сяосун, – но многообещающее. Для свободы Китая я готов отдать всего себя. Но мне хотелось бы работать по линии безопасности. Вы убедились, что я кое-что умею и смогу быть полезным советской власти.

– Вот и славно! – сказал Краснощёков. – Вместе мы её восстановим, нашу власть, на всём Дальнем Востоке.

9

– Мама, мама! – в распахнутую настежь дверь влетел Сяопин, высокий кудрявый золотоволосый юноша. – Мама, ты где?!

– Я в детской, – откликнулась Цзинь. – Что случилось?

– Меня зачислили!

Сяопин пробежал по квартире и остановился на пороге детской комнаты, где его девятилетняя сестра Госян делала уроки, а Цзинь переодевала четырёхлетнего Цюшэ.

– Меня зачислили, – повторил он. – Я – студент первого курса Пекинского университета. Поздравь меня, мама!

Цзинь, а за ней Госян, бросились обнимать Сяопина.

– Разрешите присоединиться? – знакомый всей семье баритон вызвал новый взрыв обнимашек.

– Папа, папа приехал!

Чаншунь едва успел поставить на пол чемоданчик, как был буквально облеплен детьми. Даже Сяопин, который был выше Чаншуня, и тот обнимал его так же крепко и возбуждённо, как маленькая тоненькая Госян, а совсем крохотный Цюшэ просто вцепился в ногу отца, обхватив её ручонками, и не двигался.

Чаншунь умоляюще смотрел на жену – «вмешайся, пожалуйста», – но та с улыбкой ждала естественного завершения церемонии «Встреча любимого главы семейства».

А вечером с поздравлением и корзинкой домашних пирогов, которые как нельзя кстати добавились к праздничному чаепитию, пришли Ваграновы, всё семейство: и Семён Иванович, и Мария Ефимовна и, конечно, четырнадцатилетняя красавица Лиза. Это ей, с детских лет своей подружке, Сяопин первой сообщил о зачислении. Он уже довольно сносно говорил по-русски, а Лиза – по-китайски: когда-то взаимное обучение было их игрой, а потом незаметно превратилось в необходимость. Сяопину понравилось учить, и он с удовольствием обучал китайскому Лизу и её родителей.

Семён Иванович уже вышел на пенсию, однако казачья кровь не позволяла ему гнуться под тяжестью лет, а потому старый путеец увлёкся садоводством по примеру агронома Прикащикова. Семён Иванович стал энтузиастом столь полезного дела, и корзинка с банкой вишнёвого варенья и десятком зимних груш, вручённая в подарок новоиспечённому студенту, подтверждала его успехи.

Мария Ефимовна из начальника узла связи доросла до руководства канцелярией Управления КВЖД, Цзинь была её подчинённой – руководила отделением по связям с китайским населением полосы отчуждения дороги. Маша слегка располнела, но это лишь добавило ей дружелюбия и весёлости. Эти качества своего характера она тут же обратила не только на Сяопина, которого любила, как родного сына и втайне прочила в женихи Елизавете, но и на нежданно приехавшего Чаншуня.

– Сявка, мой Сявка, – говорила она, прижимая к полной груди кудрявую голову парня, – какой же ты молодец! Правда мамке будет добавочная нагрузка – платить за твою учёбу, но я поговорю с Дмитрием Леонидовичем, чтобы ей повысили жалованье. Генерал наш – человек всенародный, не чета иным чиновникам, при нём вся дорога живёт сытно и спокойно.

– Да уж, не в России раздраенной живём, а в благословенной «Хорватии», – улыбаясь, сказал Семён Иванович.

Ваграновы говорили о генерал-лейтенанте Хорвате, управляющем Китайско-Восточной железной дорогой, и о полосе отчуждения дороги, подконтрольной России, которую какой-то остроумец прозвал «Счастливой Хорватией».

– Ему, пожалуй, не до жалованья какой-то рядовой сотрудницы, тем более руководителя марксистского кружка, – заявил Чаншунь, с удовольствием уплетая пирожок с капустой. – Очень вкусно, – пояснил удивлённой Маше, – соскучился в Японии по нормальной еде. А у генерала Хорвата новые заботы: он же объявил себя верховным правителем, но ведь это бремя потяжелей управления КВЖД.

– Во-первых, объявился временным верховным правителем, – возразила Мария Ефимовна. – До восстановления в России государственной власти. А во-вторых, он остался фактически управляющим и, насколько я знаю Дмитрия Леонидовича, не снимает с себя обязанности заботиться о подчинённых.