Анатомия любви

Когда выпадала возможность, я встречался с Артуром у него в конторе. Я старался не вспоминать ту ночь, когда прокрался сюда и нашел письма. Чаще всего Артур на некоторое время удалялся в уборную, прежде чем отправиться со мной на ланч, и тогда я испытывал судьбу и свою реакцию, прочитывая одно-два письма за время его отсутствия. У меня не хватило духу украсть все письма, хотя в конце концов я унес их из кабинета на один день и сделал ксерокопии. Я со смущением дожидался, когда Артур признается мне, насколько невыносимой стала его жизнь дома, однако он выражал свое сожаление лишь мимоходом – пожатием плеча, вздохом, тем, что называл жену «твоя мать», как будто бы она только ей и была. Доктор Экрест предупреждал, что мне не следует вмешиваться в прискорбные матримониальные отношения родителей, и ни одному из советов психиатра я не следовал с такой легкостью и непринужденностью. Я с удовольствием отвечал на поцелуи отца при встрече и прощании, жадно кормился сентиментальной тоской его любви ко мне: то была чистейшая отцовская любовь, бездумная и не требующая никаких усилий. Он просил лишь, чтобы я был его сыном. Он едва ли понимал, что я обожаю его. Каждый раз, когда мы отправлялись на ланч, мы говорили только обо мне, но затем, в один из дней в конце ноября, когда я зашел за отцом в контору, он сказал, что решил расстаться с Роуз. Он сидел за столом, положив перед собой руки, словно президент, делающий из Овального кабинета короткое заявление для телевидения. Волосы у него были старательно причесаны, на нем была новая спортивная крутка с широкими отворотами. Он был похож на одного из тех пожилых людей, которые решили сменить имидж. Только это был Артур, и ни один его жест не был до конца свободен от странностей: он выглядел как благодушный слепец, которого одевал кто-то, не очень хорошо с ним знакомый.

– Вчера вечером, – произнес он голосом, в котором смешивались интонации телекомментатора и человека, стоящего одной ногой в могиле, – после двадцати семи лет брака – многие из которых, большинство, Дэвид, почти все из них, были прекрасными – мы с твоей мамой решили, что будет лучше для всех, если мы расстанемся.

Я кивнул, но никак не мог придумать ответ. Глаза отца были устремлены на меня. Мне хотелось помахать перед лицом, как будто отгоняя рой мух-поденок. Высокое пыльное окно у него за спиной было залито лимонным светом. Телефон зазвонил, но он не стал поднимать трубку.

– Пойдем отсюда, – сказал он, поглядев на телефон, и тот перестал звонить.

Мы отправились в гриль-бар в подвале на Вабаш-авеню. В районе, заселенном в основном клерками, людьми интеллектуального труда и бизнесменами, это была самая пролетарская закусочная. Вход больше походил на заброшенный вход в метро. Требовалось спуститься по лестнице с клепаными железными ступеньками, а затем толкнуть ободранную зеленую дверь. Помещение напоминало пещеру, подземную вселенную людей, занятых тяжелым трудом. Выпивка стоила четвертак или тридцать пять центов, у одной только стойки бара могли усесться человек двести. Запах пива смешивался с запахом сосисок; дым от сотни сигарет сливался с паром от дымящихся тарелок. Почти все были в рабочей одежде: фланелевые рубашки с закатанными до локтя рукавами, из-под которых торчали рукава нательной рубахи; куртки на молниях с вышитыми справа на груди именами; ботинки до щиколотки, со стальными носами и с обмотанными вокруг лодыжки шнурками. Мой отец был единственным посетителем в деловом костюме, а я был здесь самый младший.

Мы получили еду на раздаче. Вареная картошка, аппетитная тюрингенская колбаска, горошек и рисовый пудинг. Я нашел маленький свободный стол, а Артур сходил к бару и взял кувшин пива. Когда я снимал тарелки с коричневого пластмассового подноса, то заметил, что у меня трясутся руки.

– Знаешь, – начал Артур, когда мы приступили к еде, – я понятия не имею, как называется это заведение, хотя обедаю здесь почти всю свою жизнь. После введения сухого закона оно называлось «Нижний гриль-бар», а затем его продали, и оно называлось как-то по-другому, только я не помню. Ты заметил, что вывески нет? И некоторые из парней работали здесь еще до того, как я услышал об этой закусочной. Так вот, они тоже понятия не имеют, как она называется. Послушай, я только что вспомнил, как приводил сюда Роуз в первый день нашего знакомства.

Я подцепил на вилку несколько горошин, но не стал класть в рот. Отец вспоминал нечто такое, что шло вразрез с моими воспоминаниями о первой встрече родителей, только я никак не мог припомнить, что именно мне говорили. Майский парад? Пикник?

– Мы никогда не рассказывали тебе об этом, – сказал отец, – но твоя мать первый раз вышла замуж совсем молоденькой девочкой. За богатого молодого человека по имени Карл Кортни, вылитого Уильяма Пауэлла, чванливого, как петух. Они поженились в Филадельфии. Роуз работала по пятьдесят часов в неделю, делая все возможное, чтобы содержать свою безумную мать. Кортни работал часа два от силы, получая денежки от своей матери, старой Вирджинии Кортни, которая владела радиостанций и отличалась весьма реакционными взглядами. Брак был очень короткий, о нем даже нечего сказать. Но я догадываюсь, что Роуз любила мужа, потому что он был бессовестный обманщик, а она с этим мирилась. Примерно через год после свадьбы Кортни получил работу – через матушку – в «Трибьюн», прямо здесь, в Чикаго, и Роуз приехала с ним. Она уже состояла в Коммунистической партии, а Кортни был всего-навсего изоляционист и плейбой, однако она льнула к нему, говоря себе, что, может быть, сумеет его перевоспитать, пока он не начал ходить налево. – Артур посмотрел на свою тарелку, вспомнив, что он вроде как собирался пообедать. Он отрезал кончик тюрингенской колбаски, но затем отложил вилку и сделал большой глоток пива.

– В смысле, изменять с другими женщинами? – уточнил я.

– Ты сам сказал. Секретарши и артистки кордебалета, бездумные женщины без всякого интеллекта. Иногда он являлся домой только для того, чтобы переодеться.

– Господи! – воскликнул я.

Я ощущал какую-то особенную боль за Роуз, словно эта боль постоянно жила внутри меня, но я только сейчас обнаружил ее. Или я всегда знал? Может, это было что-то такое, о чем они говорили, думая, что я сплю? Я вдруг вспомнил, как лежу, развалившись на заднем сиденье одной из наших старых машин, и мы едем ночью на очередные суматошные каникулы, которые случались регулярно, родители переговариваются нервным шепотом, и мать… плачет. Отец выразительно жестикулирует, а я смотрю на его отражение в темном лобовом стекле и… Но тут воспоминание обрывалось, оставались только попытки вспомнить.

– Кто-нибудь из моих психиатров знает об этом первом браке мамы? – спросил я.

Вопрос меня озадачил. Какая разница? Узнав от Джейд, что они с Хью решили, что я не должен месяц появляться в их доме, первое, что я спросил у нее, когда состоялся этот разговор.

– Нет. Мы не говорили.

– Почему это такая тайна?

– Роуз не хотела, чтобы кто-то знал. Она стыдилась.

– Тогда зачем ты рассказываешь мне сейчас?

Артур пожал плечами:

– Тебе неприятно, что я рассказал об этом?

– Нет.

– Просто место навеяло воспоминания.

– Мы с тобой приходили сюда столько раз.

– Просто сегодня особенный день. Прости, если я рассказал тебе что-то такое, чего бы ты предпочел не знать. Но сегодня завершился мой брак, вот я и болтаю о том, о чем не должен.

Мы немного помолчали. Я допил свое пиво и налил еще стакан. Стакан Артура был почти полон, но я все равно подлил и ему. Я попробовал еду, и она оказалась холодной.

– Я был ее адвокатом во время бракоразводного процесса, – продолжил Артур. – Потому мы и пришли сюда. Поговорить о деле. До того я не был с ней знаком, но у одной девушки, с которой она дружила в Филадельфии, в Чикаго жил брат-коммунист. Роуз обратилась к нему с просьбой помочь ей найти адвоката, а он отправил ее ко мне. Между прочим, это Мейер Голдман направил ее ко мне.

– Я люблю Мейера Голдмана.

– Ты же никогда его не видел.

– Но ты рассказывал мне о нем. Это же он курил анашу, да? А еще играл на саксофоне. Он был знаком с Меззом Меззроу [12] . Носил черно-белые туфли и так подтягивал пояс брюк, что казалось, будто тело состоит из одних сплошных ног.

– Кудрявые рыжие волосы и полный рот гнилых зубов. Бедный Мейер. Даже когда его исключили из партии, он вечно попадал в неприятности и всегда обращался ко мне. То напишет письмо хозяину квартиры. То позвонит в профсоюз музыкантов и выкрикнет антисемитский лозунг. То одно, то другое, то одно, то другое, я думал, это никогда не кончится. Я вообще не должен был с ним разговаривать, если ты понимаешь. Когда кого-то исключают, с ним не полагается разговаривать. Мне на это было наплевать, но с какими только просьбами он ко мне не обращался. И каждый раз обязательно напоминал: «Если бы не я, у тебя бы не было Роуз». – Вдруг отец схватился рукой за лоб, как будто его ударили камнем, закрыл глаза и покачал головой. – Я был тогда так влюблен.

12

Милтон «Мезз» Меззроу (1899–1972) – кларнетист и саксофонист, представитель чикагской школы традиционного джаза.

Меня охватило желание протянуть руку и коснуться его – точно так же он стремился поддержать меня, когда я демонстрировал свои горести. Однако я сдержался. Мне не хотелось прерывать его скорбные размышления. Сейчас он сильно напоминал меня самого, из-за чего я утратил необходимое ощущение близости к отцу.

– Значит, ты помог ей развестись? – спросил я.

– Я сделал все, хотя знал о подобных делах не больше твоего. Это же не моя область права. Я заставил ее съехать из дома Кортни. Нашел ей жилье у очень хорошей женщины, скульптора, очень щедрой, сердечной личности.

– Либби Шустер, – сказал я.

– Я рассказывал тебе и о Либби Шустер?

– Иногда. Я ее помню.

Рука Артура дрогнула, как будто его коснулся кто-то невидимый, глаза увлажнились.

– Ты никогда ее не видел. Она умерла вскоре после твоего рождения. И Мейер тоже. Мейер умер в шестидесятом, в Калифорнии. Мейер Голдман. Либби была старая, а вот Мейер был еще молод, лет пятидесяти или пятидесяти двух. Он ушел раньше срока. Какая напрасная потеря.

Мы сидели молча, пока мертвецы, жившие в мыслях моего отца, проходили сквозь его сознание: с листовками, с саксофонами.