Андеграунд, или Герой нашего времени

Мешал мне у Наты (сидел у нее вечерами) некто Валентин, бывший штангист, а сейчас опустившийся пьяница, кое-как сдерживающий свой порок (боится за сердце). Его непьющие сотоварищи, бывшие спортсмены и тоже чемпионы, занялись бизнесом, имели деньги, а он только честил, бранил их — и клянчил, я думаю, у них по старой памяти. Валентин сентиментален. Он рассказал мне и Нате, как продал последнюю из своих золотых медалей, как посмотрел на нее (на медаль). Как он ее поцеловал, отдавая в чужие руки. Потому что последняя... Вот и смотрел бы себе на медаль! — но ведь он смотрел на Нату.

Миловидное личико. В меру сутулая. В меру беспомощная, что еще надо? Поиметь, испортить ее жизнь ничего не стоило. Поломать — и, перешагнув, пойти себе дальше, на это годился любой, Валентин в том числе. Убогое существо, у нее как-то забрали деньги прямо на улице. Просто забрали. Моя. Жилье Наты крохотно, но тихо, спокойно и в углах чисто, квартирка — как оазис в бомжатнике, набитом вьетнамцами и монстрами. За квартиркой приглядывает (подметает, прибирает) приходящая и поминутно охающая тетка Наты, баба с вислым пузом — Охо-хонюшка. Сама Ната может только жалобно дуть во флейту. Двое мужиков — мы как бы гости, и Ната (по нашей просьбе) играет; когда она держит флейту у рта, я и этот толстый, рыхлый Валентин невольно думаем об одном и том же. Ната интеллигентна, застенчива. Сидит и выдувает звуки.

За чаем Валентин заводит разговор о банках, о банкирах. Живот, рыхлая шея, обвисшее лицо, но из этой горы жира нацелен взгляд острых глаз. Пьяница неглуп. Я почти уверен, что подспудно у него известные алкогольные нелады, заботит член, ссохшийся от спорта (полупридавленная мужская скромность), и понятно, что с Натой, не смеющей глаз поднять, он надеется преуспеть и не переживать постельных комплексов.

— Если рубли — банк «Российский кредит». Если валюта — банк зарубежный. — Валентин вещает, разъясняя тонкости большой коммерции. (Как множество нищих в нынешнее время.)

Чай. Тихий разговор втроем.

— ... Банк выбирают серьезно. Банки дают толчок всей экономике в целом. Деньги не лежат — деньги работают. Деньги.. Деньги... — повторяет зацикленный Валентин. (Бедняга. Его деньги шуршат, тысячи, миллионы, купюры уже устлали пол, и в скором времени Ната сможет заворачивать флейту в стодолларовые бумажки, чтобы предохранить нежные дырочки от пыли.)

Так что и здесь, в бомжатнике, — вопрос жизненного пространства. Валентин одинок, и тихая квартирка Наты, ведь он уже втерся сюда, для него не просто удачный случай — это его находка, его теплое место. Я его понимаю. Я знаю, что такое пядь облюбованных кв метров.

Понимаю, знаю — и все-таки его выгнал. Мне сейчас нужнее (и жизненнее) это пространство. Он сидит здесь в последний раз. Пусть посидит, пусть послушает флейту. Пусть в конце концов поговорит о деньгах и банках: денег, конечно, не нюхал, много слышал о них... тысячи, миллионы... но как же утомительно он гонит, гонит зеленую волну! Создает имидж. Не для меня и даже не для Наты. Для самого себя. Для флейты, которая так жалобно пищит в этих греющих его стенах. Он говорил бы и о женщинах, распушал бы блеклого цвета перья, тем самым — косвенно — приманивая ее робкий ум (ее незнание). Он бы пошел на выдумку, на миф. Рискнул бы. Но, увы, — при любом стороннем мужском ухе Валентин сфальшивит. Рядом третий, сижу и слышу. Не получится у него. (То ли дело наседать тет-а-тет на девственницу тридцати лет. Какой бы простор!) Он, конечно, счел, что я его гоню, чтобы опередить и самому жить в квартирке, спать с Натой. И пусть.

А за дверью, в коридоре слышен мат, лунатические шаги пьяни. И попискиванье крыс. В голове не укладывалось, как в таком жутком бомжатнике прижилась тихая и нетронутая Ната, полурусская-полуармянская женщина тридцати лет со своей флейтой и... одна. На островке. Боязливая. Но как только случай, как только случится один раз, хоть бы и с мягкосердым Валентином, ее беззащитность и плюс квартирка станут манить. Нет-нет и станут заглядывать с полбутылкой. (Весь спектр спившихся хищников, усатых и с синими подглазьями.) Пока что ее не угадали, но я-то, сторож и этажный исповедник, имел достаточный опыт. Несомненно она была инфантильна, мозг ребенка.

Пришлось сказать Валентину несколько жестких и прямых слов:

— Да, да. Хорошо, хорошо, — Валентин даже заторопился.

Привстал со стула, но я рукой усадил его: пусть посидит сегодняшний вечер, раз уж пришел. Но в последний. И повторять я не стану. (Хорошо, хорошо, он больше не придет сюда, он может поклясться!..) А я его опять пригнул, притяжелил рукой к стулу — сиди. И он сидит, слушает флейту в последний раз. Ната держит флейту у губ... музыка музыкой; а жизнь как жизнь.

Валентин встал, сказав глуховатым голосом: «Пока. Счастливо», — Ната вышла на минуту его проводить, а я, оставшись за столом, задумался и... уснул. (Полночи шастал по коридору, курил, обдумывал так и этак, и вот сморило. Сидел и спал.)

Похоже, я и уснул от свежего предощущения: от неожиданно мелькнувшей мысли. То было маленькое, но важное психологическое открытие по ходу моего сюжета — мысль, что меня (мою душу) давит сейчас не столько совесть, сколько невысказанность. Да, да, моя нынешняя беда не в угрызениях совести (в общем-то слабых) — беда в умолчании. В том, что ни листа бумаги передо мной, ни, хотя бы, слушателя. Ната звучало как надо, то есть надо ей (недалекой, неумной) попробовать рассказать: попробовать выговориться. О себе, но из опаски как некую то ли историю рассказать, то ли сказочку на случай. Разумеется, осторожно... сказать или хотя бы пересказать, вот без чего я задыхался.

На мысли я и уснул. Что за посыл души? — пока что мне не прояснилось: не додумалось. Вроде как хотя бы этим, пробалтывающим и опасным путем меня все-таки возвращало к Слову. Вроде как попадись мне глухая и немая (именно, чтоб не сказала никому, да и сама услышала плохо), так я бы и впрямь давно уже ей рассказал-покаялся. Ну, может, сначала приласкал, а уж затем покаялся. Кто в этом смысле лучше Наты?..

А еще и какой получился дуэт! (Когда Валентин ушел.) Я уснул, я на стуле сидя уснул, победитель, и, как узналось после, мощно храпел, — спал за столом, а Ната играла на флейте.

Сначала Ната растерялась: не знала, как быть, если гость спит сидя. Она мыслила словами-клише, но два ей известных слова сейчас отталкивались и взаимно противоречили: гость и спит. Ната ходила под храп туда-сюда, поставила заново чай, печенье на столе, а гость знай наворачивал звук за звуком (я совсем забылся). Час был поздний. А Ната не знала, как ей жить дальше.

День за днем и год за годом Ната существовала (и как-никак вписывалась во всех нас) только и именно благодаря этим устойчивым клише, которые на пробу медленно перебирались или, лучше сказать, подбирались в ее маленьком мозгу, ища ответ. Так и не найдя решения, она сходила на вахту и позвонила вислопузой тетке, та выбранила ее, ох-ох, как же так вышло, ох-ох, однако, кряхтя, старая поднялась с постели и приехала. А я, сидя на стуле, все насвистывал, надсаживался, взрывался звуками вдруг набегавших снов. Ната мямлила, мол, вот поглядите на него, тетя, а вот послушайте. Однако Охо-хонюшка только проверила газ, ванную комнату, потом сказала Нате:

— Ничо, ничо. Он хороший. Он не тронет. Он сам уйдет... — И ушла себе, уехала, вот ведь и за (за меня) народ выдал глас божий.

В житейском наборе Наты одним из первых, я думаю, как раз и стояло слово хороший, важное слово, но подступала ночь, два клише вновь взаимно выталкивали друг друга, не стыкуясь и не доверяя. И в новых сомнениях — не зная, как быть — Ната взяла флейту и загудела. Ее волшебное нытье сливалось с моим всхрапываньем, на что я (во сне) сказал себе: