Андрей Белый: между мифом и судьбой
Шрифт:
Или:
<…> и я понял, что среди пестроты своих красок и в густой зелени апельсинных рощ затаил Неаполь «дурной глаз»; крючковатый нос здесь является символом несчастья; Неаполь – город тарантеллы, дурного глаза, разбойников <…> 333 .
Противопоставление злого Неаполя приветливому Палермо также идет по линии качества «глаза»:
<…> Палермо, как кажется, шут: шут гороховый: пестрый, не злой; кивает из тряпок беззлобно нам лик его, – чудаковатый, простой, придурковатый, пожалуй, но вовсе не глазящий <…> 334 .
333
Андрей Белый. Очерки об Италии из газеты «Речь» (1911). С. 121; также: Несобранное. Кн. 1. С. 493.
334
Андрей
Однако «сглаз» у Белого – не только и не столько поэтическая характеристика невнятного впечатления от столкновения с неизвестным. Словно суеверная бабка, писатель-интеллектуал объясняет «сглазом» трудности своего рабочего и творческого процесса, а они встречались в его жизни постоянно.
С такими проблемами он, например, сталкивался в возглавляемом Э. К. Метнером издательстве «Мусагет». «Моя связанность в „Мусагете“ совершенно исключительна; всякая инициатива подвергнута <…> явно подозревающей критике Метнера», – сетует он в эссе «Почему я стал символистом…» 335 . Действительно, конфликт между Белым и Метнером в начале 1910-х набирал обороты и в конечном счете привел к разрыву отношений. Но показательно, что причину своих тяжелых переживаний Белый объясняет магическими действиями Метнера: «глаз Метнера „глазит“ меня» 336 .
335
Почему я стал символистом… С. 451.
336
Там же.
«И препоны, и злой подозревающий глаз» встречает Белый при попытке распространять «свои „антропософские“ представления» в послереволюционной России 337 .
«Сглаз» у Белого оказывается реальной помехой творчеству. Именно так он воспринимает недоброжелательство (настоящее или пригрезившееся) окружающих в период работы над романом «Петербург». Тогда ему, по собственному признанию, приходилось «преодолевать „дурной глаз“, направленный тебе под руку» (Белый – Иванов-Разумник. С. 379) 338 .
337
Там же. С. 477.
338
Письмо от 24–29 сентября 1926 г.
С теми же, но еще более ярко выраженными и потому сильнее мешающими действиями сталкивается он после возвращения из эмиграции, при написании в 1924–1925 годах романов «Московский чудак» и «Москва под ударом».
Мне казалось, что я – топимый, что я – надрываюсь, катя против всех ненужный «ком» романа почти на отвесную гору; и – когда кончил первый том, то почувствовал, что надорвался от всего этого вместе взятого; и до сей поры у меня в отношении к «Москве» – горечь: точно от незаслуженной обиды; и все кажется, что я «Москвой» сделал «темное» дело, за которое привлекаюсь к судебной ответственности 339 , —
339
Почему я стал символистом… С. 378.
жаловался Белый Иванову-Разумнику и находил причину своего депрессивного состояния: «<…> все это молчаливое порицание оковывало меня, глядело под руку, глазило» 340 .
«„Друзья“, не помогающие, а скорей глазящие» 341 , мешали ему приступить к работе и над вторым томом «Москвы», романом «Маски».
В том же русле воспринимает Белый в 1933 году неприятности с печатанием мемуаров «Между двух революций». Книга получила отрицательные внутренние рецензии, требовалась правка, в издательстве возникало сомнение в целесообразности ее выпуска. «В апреле 1933 года Бор. Ник. закончил первую часть 2-го тома мемуаров „Между двух революций“ по договору для „Советской литературы“, – вспоминал П. Н. Зайцев, – <…> Издательство чрезвычайно быстро рассмотрело рукопись и через неделю-две Сергей Дм. Мстиславский пригласил к себе Бориса Николаевича <…>; сам С. Д. Мстиславский имел от изд-ва „Советская литература“ деликатное поручение – побеседовать с Бор. Ник. касательно представленного тома мемуаров» 342 .
340
Почему я стал символистом… С. 378.
341
Там же. С. 379.
342
Зайцев П. Н. Дневник 1933 г. Частное собрание. Сергей Дмитриевич Мстиславский (1876–1943; наст. фамилия Масловский), профессиональный революционер, писатель, соратник Белого по группе «Скифы»; в 1931 г. стал редактором издательства «Федерация» (с 1933 г. – «Советская литература»).
Беседа состоялась и произвела на писателя угнетающее впечатление. «Последний инцидент (разговор с Мстиславским) точно вышиб из рук перо. Чувствую себя
вполне беспроким и ненужным, выбитым из колеи жизни», – писал он Г. А. Санникову 29 мая 1933 года 343 .Однако далее выясняется, что удручают Белого в этом «инциденте» не реальные претензии издательства к тексту, не задержка с выходом тома, а… «сглаз», который, как утверждает писатель, может помешать дальнейшей работе над мемуарами:
343
Андрей Белый, Григорий Санников. Переписка 1928–1933 / Сост., предисл. и коммент. Д. Г. Санникова. М.: Прогресс-Плеяда, 2009. С. 113.
Знаете, Гр<игорий> Александрович, я Мст<иславскому> не прощу его гадости: он точно „сглазил“ меня; и теперь – знаю, что „Межд<у> двух рев<олюций>“ останется недоноском. Когда книга написана, есть удовлетворение; и не пугает судьба ее (напечатают или забракуют); а когда она еще в зародышевом состоянии, и ее „сглазят“ в утробе – родится уродец 344 .
Этот свой жизненный опыт и выработанную на его основе позицию Белый четко формулирует в очерке, посвященном М. О. Гершензону (1925): «<…> для писателя полурожденные образы прикосновенья не терпят; под глазом чужим они – вянут; глаз – глазит <…>» 345 .
344
Там же. С. 128 (письмо от 12 июня 1933 г.).
345
Андрей Белый. М. О. Гершензон // Несобранное. Кн. 2. С. 666. М. О. Гершензон дорог Белому и тем, что является исключением из этого правила: «Привык приносить к нему в дом материал моих образов, мыслей и чувств в его statu nascendi; не страшно мне было развертывать свой черновик; <…> нежнейшее прикосновение Михаила Осиповича не убивало ростков моих образов, их расправляя и их согревая» (Там же).
Показательно, что записи о сглазе появляются и в дневниках Белого, предназначенных исключительно для личного пользования и не предполагающих ни художественной обработки, ни позы. «Вероятно, чувство каторжной работы от того, что она производится под ненавидящими тебя глазами: скрежет, злорадство, улюлюканье, свист (и справа и слева) – вот мой удел» 346 , записывает он 1 февраля 1930 года.
К той же теме возвращается Белый и в 1933 году, уже будучи совсем больным, за несколько месяцев до смерти. В записи за 12 сентября он жалуется на плохое самочувствие:
346
Выдержки из дневника Андрея Белого за 1930–<19>31 г<од> / Подгот. текста, коммент. М. Л. Спивак // Автобиографические своды. С. 845.
Кризис нервов подкрался незаметно; все сходило с рук; и вдруг – «хлоп»; и все органы и все функции организма расстроились. Организм де здоров (данные анализа); а чувствую себя умирающим 347 .
Причину «кризиса нервов» Белый видит в недоброжелательном отношении к себе официальной советской литературы, в мейнстрим которой он тогда стремился войти:
Тут все сказалось: и двусмыслица Ермилова (не его, а нажимающего пружины «Раппа» исподтишка Авербаха), и маленькие гадости «Литературки», и рапповцы, и … «Максимыч»! 348 И в результате, – слом организма 349 .
347
Андрей Белый. Дневник 1933 года / Подгот. текста, коммент. М. Л. Спивак // Там же. С. 998.
348
Речь идет о негативных высказываниях в адрес Белого со стороны упомянутых деятелей советской литературы. Белый опасался их критики, так как и В. В. Ермилов, и Л. Л. Авербах, и А. М. Горький («Максимыч») входили в оргкомитет СССП и определяли, кто будет, а кто не будет принят в организующийся Союз писателей.
349
Андрей Белый. Дневник 1933 года. С. 998.
А причину «слома организма», приблизившего его к смерти, – не столько в каких-то конкретных действиях критиков и гонителей, сколько в устроенной ими психической атаке и… сглазе:
Если впредь мой искренний порыв «советски» работать и высказываться политически будет встречаться злобным хихиком, скрытою ненавистью и психическим «глазом», – ложись, умирай; и хоть выходи из литературы: сколько бы ни поддерживали меня, – интриганы, действующие исподтишка, сумеют меня доконать! 350
350
Там же.
2. «ПЫРЯТЬ ОККУЛЬТНЫМ КЛЫКОМ»
СТРАХИ ДОРНАХА
Если бы у Андрея Белого был иной бэкграунд, то, наверное, можно было бы отнестись ко всему этому лишь как к образным фигурам речи. Но случай Белого – явно не тот. Ведь вся его жизнь, согласно автобиографическому мифу, состояла из череды оккультных нападений, с трудом отбиваемых мобилизацией внутренних духовных сил и внезапно приходящей сверху «невидимой помощью». И именно в эти кризисные моменты «сглаз» становится разящим оружием враждебных ему магических сил.