Андрей Боголюбский. Русь истекает кровью

– Ну а при чем тут Терентий? – не выдержал Андрей.

– А при том… – Юрий подошел к открытому окну, долго стоял, вглядываясь в даль. – Налетели как-то булгары, пограбили, разорили пограничные земли. Надо было срочно против них войско бросать, а в казне – шаром покати! Пришлось обратиться к состоятельным людям, к Терентию в том числе. Вот он долг себе сейчас и возвращает.

– В который раз? Наверно, в несколько раз больше заграбастал, чем давал?

– Тут уж как придется…

Повисло тягостное молчание.

Наконец Андрей спросил:

– Как же мне быть?

– А никак. – Отец повернулся к нему и улыбнулся, ласково и поощрительно. – Возвращайся во Владимир и сделай вид, что ничего особенного не произошло. Потому что если я накажу за лихоимство Терентия, то в следующий раз не только он, но и другие богачи денег не дадут. Мы от них зависим самым прямым образом. Мы служим им. Запомни это на всю свою жизнь!

После разговора с отцом Андрей почувствовал такую усталость, будто в одиночку перетаскал все валуны, заложенные под строящуюся церковь. Он-то считал, что суздальский князь подчиняется только великому князю Руси, находящемуся в Киеве, что он является вершителем судеб всего княжества, что все повинуются и служат ему и нет человека выше его! А тут выясняется, что князь в своей земле неполный хозяин, что он всего-навсего слуга богачей, которые засели в своих теремах и жируют за счет грабежа не только народа, но и государственной казны. Неужели и ему, Андрею, когда он заступит на княжеский престол, придется терпеть подобную несправедливость?

С такими тягостными думами он лег в кровать и тотчас уснул. Проснулся только утром другого дня с ясной и свежей головой. Юность легко расстается с мрачными мыслями, и он уже более не думал о владимирском посаднике; его интересовала Улита: где и с кем она теперь, может, во время разлуки вспомнила про него и захочет встретиться? И он побежал к Якиму.

Встреча друзей была теплой. Перебивая друг друга, стали расспрашивать как провели это время, какие интересные события произошли. У Якима, оказывается, много важного случилось: в Клязьме заловил большущего сома, которого несколько дней караулил под корягой, он решил написать летопись Суздальской земли, вот только не знает, с чего начать, а главное, он, кажется, влюбился.

– И кто же она? – замирая от любопытства, спросил Андрей.

– Из посадских. Да ты ее знаешь – дочь ювелира Анна.

– Самая красивая девушка города? И ты ее захомутал? Все парни возле нее увиваются! А как Федор к этому отнесется, ты с ним говорил?

– Какое! Даже Анна ничего не знает о моем чувстве…

– Ну ты даешь! – разочарованно протянул Андрей. – А я думал, что ты провожаешь ее домой и у вас взаимная любовь.

– Надеюсь. Она на меня пару таких взглядов кинула!..

Андрей помолчал, потом как бы вскользь:

– Ну а Улита… Она встречается с этим Силантием?

– Да кто их знает! Иногда вижу вместе, а чаще она одна.

– Может, с другим любовь закрутила?

– Да вроде нет.

– А как бы ее повидать?

– В Голубином она. У брата гостит.

В Голубиное Андрей не поехал.

По возвращении во Владимир разговор с Терентием шел только по делам: ни он, ни посадник к прежнему не возвращались, но Андрей замечал в глазах хитроватые и насмешливые взгляды, и это его коробило. Однако приходилось терпеть.

Как-то Терентий спросил:

– Не желаешь, княжич, мастерскую иконописи посмотреть? Новую возвели, теперь богомазы свои работают, владимирские!

В большой, только что срубленной избе теснились столы, вдоль стен были сложены доски из различного дерева: липы, сосны, дуба, а также из привезенных с юга дорогих видов – сандала, источавшего тонкий аромат, и кипариса. Двое плотников маленькими пилками прорезали в них пазы и вставляли шпонки; сшитые таким образом заготовки помещали на столы, за ними трудились богомазы. Стоял густой запах лака, олифы, тухлых яиц.

– Икону рисуют несколько мастеров, – рассказывал Андрею старший артели, высокий, полный монах с окладистой бородой. – Вот эти богомазы называются «доличниками» – они прописывают горки, палаты, одежды святых. За этой доской трудится «писчик», у него одна задача – сделать красивые надписи. А вот этот называется «кресчиком» – он быстро, единым росчерком кисточки должен начертить кресты. Только потом к иконе приступают «личники». Они пишут только лица. Их работа по праву считается самой трудоемкой и дорогой.

Мастера работали в фартуках, волосы их были аккуратно перевязаны лентами. Между ними шныряли трое мальчиков.

– Детей взяли в обучение, – продолжал рассказывать старший. – Лет через пяток-десяток выйдут они в «писчики», «кресчики» и «доличники», а самые способные и «личниками» станут.

– А эта кем приходится? – спросил Андрей, кивнув на девушку, с задумчивым видом стоявшую перед готовой иконой.

– Никем. Случайно забрела, с тех пор почти каждый день посещает, на иконы не может насмотреться.

Андрей подошел к незнакомке, стал рядом. Ему виделся высокий лоб, чуть вздернутый прямой носик и припухлые губки. Приятная, даже красивая девушка. Она даже не взглянула на него, продолжая сосредоточенно рассматривать икону.

– Нравится? – спросил он ее.

– Не могу оторваться, – тихо ответила она. – Изображены аскетические, безжизненные, иссохшие лица, а от иконы веет несравненной радостью. Как этого можно достигнуть?

Андрей долго смотрел на икону, но никакой особой радости не испытал. Видно, девушка умела чувствовать гораздо тоньше и проникновенней, чем он.

А потом он пошел провожать ее. Стоял октябрь, неистовствовала золотая осень. Желтые и багряные листья трепетали на деревьях, шуршали под ногами, а по синему небу неслись рваные облака. Андрей часто взглядывал на спутницу и все больше поражался ее сосредоточенному виду. Взгляд ее больших голубых глаз, кажется, был устремлен не на окружающий мир, а в глубь себя, она думала о чем-то своем, сокровенном, и на губах ее бродила еле заметная улыбка. «Девушка не от мира сего», – решил он про себя и внимательно прислушивался к тому, что она говорила, стараясь сосредоточиться на ее словах и понять их.

– …Как бы ни было прекрасно и светло явление чистой земной любви, – будто издалека доносился до него тихий голос девушки, – все-таки оно не доводит до предельной высоты солнечного откровения. За подъемом неизбежно следует спуск. Чтобы освободить земной мир от плена и поднять его до неба, приходится порвать эту цепь подъемов и спусков. От земной любви требуется величайшая из жертв: она должна сама принести себя в жертву. Вот почему в иконах возвышающийся над ложем храм освящает супружескую радость своим благословением…