Андрей Миронов и Я

Звонок в дверь. Андрей открывает. В лучах солнца стоит хорошенькая артистка, делает два шага, переступает через порог, смело направляется к комнате – отдаваться, видит меня и с диким воплем вылетает из квартиры. И еще долго слышен стук каблуков – нервно мчались вниз по лестнице полные ножки. Андрей тихо смеется, осторожно глядя на меня:

Пришла отдаться на рассвете,Когда мирно спали дети…

– Тюнечка, хочешь еще кофе? Я очень нервничаю. Я совершенно себя не знаю. . Я теряю контроль, когда вижу, что ты… «Земфира не верна!» Ты помнишь, чем это все кончается?

– Помню: «Тогда старик, приближась, рек: „Оставь нас, гордый человек!“ Ну что еще можно сказать на это хулиганство из подворотни?

– Нет! Нет, нет! Танечка!

– Нет? Хочешь я тебе тоже врежу? Вазой, но только не в темноте, а при утреннем свете, и сверну тебе твой длинный нос набок, так, что тебя никто никогда не возьмет в кино… Ишь, ручонки шаловливые!

От моих слов проку было мало: что сделаешь с генетикой, если не задаться целью изменить ее, а изменить ее можно, потому что она всего лишь множительный аппарат, механизм тиражирования. Мы и пришли в этот мир для изменения ее. Загадка в смысловом поле, которое передается по наследству, в пресловутых ДНК. Но для этого надо очнуться, проснуться и велеть своему серому веществу начать искать смысл. В противном случае происходит тиражирование генетики в виде гремучей смеси, как у нашего героя, – страсть к рукоприкладству прадеда Ивана из Тамбовской губернии плюс страсть к волокитству деда Семена из Питера. А мой нос – стрелочник. Вывод один – использовать по назначению свои мозговые ресурсы.

– Нос распух, – констатировал Андрей как врач, снимая с лица мокрое полотенце, – появилась маленькая горбинка с маленьким шрамом.

На его правой руке, на косточке среднего пальца, как печать, зиял точно такой же шрам.

Несколько часов поспали, проснулись и услышали по радио: советские танки вошли в Прагу.

– Танька! Танки в Праге! – кричал Андрей. – Это подлость! Это не страна, а держиморда! Мало им того, что они тут всех пересажали и переубивали, теперь там примутся! Это наглый захват! Сиди тихо – я поймаю «Свободу»!

Я сидела тихо, «Свободу» глушили, иногда доносились обрывки фраз: перестрелки… посадки… кровь…

Вечером неслись по Немировича-Данченко в квартиру Энгельса – там была уже вся Москва. Все орали, перебивая друг друга, спорили, проклинали… Кто-то обратил на меня внимание и, скользнув по носу, спросил:

– Таньк, что это с тобой?

– В ванной упала, – ответила я клишированной фразой, которой пользовались все побитые в театре и которая всегда вызывала ехидную улыбку вопрошающего.

– Почему ты не возмущаешься? – кричал мне в лицо Андрей.

– Потому что мое возмущение исчерпано этой ночью!

Андрей читал Пастернака:

Мы были музыкой во льду.Я говорю про ту среду,С которой я имел в видуСойти со сцены и сойду!

Уезжаю в Польшу. Андрей собирает меня в дорогу. Накупил двадцать плиток английского шоколада, английский чай, заглянул в мою сумку:

– Таня, почему у тебя всегда такой бардак в сумке?

– А что там такое?

– Посмотри! – заявил он осуждающе и стал выкладывать на стол маленькую иконку Николая Чудотворца, красные бусы, маленькое изображение Будды из белого фарфора, старинную серебряную стопочку, украшенную эмалью, в кожаном чехле, камешек…

– Что это за камень?

– Не трогай, это из Риги!

Ножницы, носовой платок, губная помада, три авторучки, записная книжка, расческа, лак для ногтей, два грецких ореха, колокольчик, маленькое зеркальце, компактная пудра, срезанные и увядшие кожицы от свеклы…

– А это что? – с ужасом спросил Андрей?

– Это кожа свеклы – естественные румяна, щечки подкрашивать. Гуталин я оставила дома.

– Зачем гуталин?

– Красить ресницы. Очень стойкое средство, – сказала я, осторожно дотрагиваясь до своей новой горбинки на носу. Больно. Он продолжал вынимать использованные билеты на троллейбус, конфеты «Грильяж» с белочкой, два портрета Махатм с бездонными глазами, цилиндрической формы янтарь – на счастье, божия коровка в виде брошки, пилочка для ногтей, маленькая лупа – разглядывать линии судьбы на ладони, кусочек магнита, две булавки, фантики и, наконец, надкушенная молодая морковка с зеленым хвостом. Андрей покачал с укоризною головой и направился в ванную с сумкой мыть подкладку.

– У меня нос болит! Не делай мне замечаний! – крикнула ему вдогонку. Взяла из горы содержимого морковь, тяжело и прерывисто вздохнула, швырнула ее обратно на стол и закрыла глаза. Услышав льющуюся из ванной воду, встала и подошла к зеркалу.

– Ну и рожа – переносица распухла, шрам затянулся коркой в виде коричневой галочки! Протест, внутренний вопль – пропа-а-а-да-а-а-аю-ю-ю-ю! аю-аю-аю-аю-аю-аю! – вытолкнулся из меня потоком слез, а внутри, как в горах с эхом, кто-то, вероятно друг-цензор, на разные голоса кричал: все меняй-яй-яй-яй-яй-яй! или сама меняйся яйся-яйся-яйся-яйся-яйся-яйся!

– Я даже не знаю, с чего начать?! – неведомо кого вопрошала я.

– Маленькая моя, прежде всего не плачь, – как ответ на вопрос услышала я рядом его мягкий голос. – Пойдем, я тебя помою.

В ванной он намылил мочалку и так же тщательно, как свою машину, тер мне плечи, шею, руки.

– Осторожно, нос! – взвизгивала я, уклоняясь, чтобы на шрам в виде коричневой галочки не попала вода. А он кричал с той же степенью возмущения, что и три дня назад:

– Танки в Праге! Вот суки! Нет! Среди бела дня выпустить танки на улицы, как будто это троллейбусы! Сссуки!

– Я то здесь при чем? Ты мне в антисоветском экстазе руки не оторви!

Глава 26 ФИГАРО И СЕРГЕЙ ИВАНОВИЧ ИЗ КГБ

Польша. Шарм польского языка с шипящими, красивые польки, услужливые, элегантные поляки… Варшава, костелы, сердце Шопена. Целый месяц колесили по частям Советской Армии, и вот она, Варшава, восставшая из послевоенных руин. Костел в районе Старого Мяста, подъезжает черный лимузин, из него в красной мантии выходит кардинал Вышинский под экзальтированные крики католиков, заполнивших всю площадь. Постоянно преследует мелодия полонеза. Политуправление, расположенное в Варшаве, внесло коррективы в программу концерта – изъяло мой отрывок из пьесы «Шторм», так как этот отрывок порочит моральный облик советского человека. В результате решения этих болванов и перестраховщиков я оказалась свободна и предоставлена самой себе всю неделю! На встрече с актерами я познакомилась с актрисой маленького модного театра Иреной, тоже с бантом. Все время мы с ней на ее маленькой машинке ездили по Варшаве, каждый вечер смотрели спектакли, допоздна сидели в актерском кафе, читали стихи Адама Мицкевича, кто-нибудь обязательно играл на рояле, а потом ночью, возвращаясь в Дом офицеров, я просила непременно проехать мимо сердца Шопена. Выходила, стояла под ночным небом, и польские актеры, целуя мне ручки, говорили с твердым «ч»:

– Таня, ты романтичка!

После этого «романтичка» входила в комнату Дома офицеров, где расположились на раскладушках все подряд – и артисты, и артистки, и с восторгом, захлебываясь, рассказывала, в каком театре я была, что смотрела, где ужинала, чем вызывала черную зависть всех присутствующих. Несколько актеров воспользовались ситуацией и стали «шить» дело. Они объявили мне бойкот за неприличное поведение, инициатором этого неискусного шитья была Инженю. Стиль общества и личные качества совпадали, и под их диктовку можно было непринужденно облить соперницу грязью, накатать «телегу» и тем самым сразу убить двух зайцев: свести личные счеты и «послужить Отечеству». Я понимала, что за моей спиной точатся ножи, но впечатления от Варшавы, от божественных звуков органов в костелах, от избытка дружелюбия и внимания польских друзей, ощущение, что наконец-то в моем чемодане лежат прекрасные вещи, одна другой лучше, – я уже представляла, как надену их в Москве, – все это анестезировало мою тревогу и подозрения. И вот, махнув рукой Варшаве, я оказалась в Москве.