Андрей Миронов и Я

Эрмитаж! Импрессионисты! Скорей в этот зал! Смотрим с Андреем на картины, прижимаясь друг к другу и разглядывая себя в отражении стекла. Потом, когда все собирались в нашем номере, ему нравилось показывать меня – как я хожу по залам Эрмитажа. Он становился в третью позицию, подходил к невидимой картине под стеклом, смотрелся в эту картину как в зеркало, поправлял прическу, облизнув палец, проводил по бровям и, вертясь всем телом, говорил присущие мне: да? нет? да? нет? нет? да? Этот номер назывался «Танечка в Эрмитаже».

На Петроградской стороне в однокомнатной квартире отмечали день рождения Белинского. Приглашенных, кроме нас, было двое – Юрский с Теняковой. Она всю ночь до рассвета твердила: «В мои лета –год без роли!». Белинский в обычном своем репертуаре: «Эта картавая блядь, сифилитик, сука рыжая, Ленин! Кому это все мешало?!» Андрей с Юрским читали стихи, и на рассвете мы все поехали на Черную речку – место дуэли Пушкина. Андрей стоял, как в декорациях, на фоне графически очерченных деревьев, бледный, сосредоточенный, сконцентрированный, внимая импульсам этой земли, которая, видимо, передавала ему что-то не вполне ясное, но очень важное, что заставило его не произнести больше ни единого слова.

И вот день отъезда. Пошли проститься с Исаакием, Петром, Невой. Андрей рассказывает: когда строили Исаакий, то мраморные колонны, обернутые в войлок, катили вручную из Финляндии. Посмотрели наверх – там Исаакий в миниатюре с Монферанчиком. На берегу Невы стояли под ветром, и я на прощание читала свои стихи, строчки которых уносил порыв ветра:

Что я люблю?Чай с мятою,Росу, траву несмятую,Рассвет, Рожденье, Рождество,Огонь свечей и торжествоСвоей победы над собой,День после ночи,Свет над Тьмой,И слезы радости, и смех,И твой божественный успех,Свистящий ветер над Невой,И солнце над морской водой,Шампанское и черный хлеб,И Новый год, и нежный бегМоей поэзии невечной…Что я люблю? Тебя, конечно!

Глава 30 НА АРБАТЕ В КОММУНАЛКЕ

В Москве меня ждали большие изменения в жизни. Мама с мужем покинули комнату на Арбате и переехали жить на Кутузовский проспект. Я оказалась обладательницей «роскошных апартаментов» коммунальной квартиры в 21 квадратный метр окнами в сад. Открыла ключом дверь и увидела – совершенно пустая комната, ничего, кроме круглого стола с прожженным треугольником от утюга, тахтенка, стул, шкаф, еще не антикварный, но уже довольно устаревший. Я села и заплакала. От обиды, что мама мне совсем никакая не опора, от бедности, от страха перед жизнью, от ощущения пронзительного одиночества и сиротства. Одна-одинешенька! Незащищенность, ох, какая же незащищенность! Ну какая же незащищенность! – проплакала я все эти предложения и пошла на кухню проверить – оставили ли мне чайник, чтобы выпить чаю. С горя чай произвел волшебное действие – повернул мой взгляд на жизнь в другую сторону: я почувствовала себя счастливой хозяйкой и стала лихорадочно соображать, где достать денег, и как превратить всю эту рухлядь во что-нибудь элегантное.

Начался процесс метаморфозы. Через несколько дней со стен комнаты важно смотрели на меня новые красивые обои, сияли стекла окон, блестел натертый пол – ах, какой паркет, как в Павловске! Накрахмаленная льняная скатерть лежала на столе, и от дуновения ветра шевелились новые прибалтийские занавески в крупную клетку. Въехал в комнату (модный тогда) на тонких козьих ножках радиоприемник «Ригонда». Появились из магазина тарелки, вилки, ножи, ложки! Все! Можно продолжать жить. И даже поставить пластинку с песней в исполнении Рея Чарльза «Минуты счастья».

После обретения территориальной независимости у меня появилась потребность быть дома и спать, спать, спать. Я устала от бесконечной нашей прыти с Андреем, от каждодневных бессонных ночей с розыгрышами, переодеваниями, питием, курением, всплесками эмоций. Нервные клетки умоляли остановиться, хоть ненадолго!

Знаменитому артисту, которого после «Бриллиантовой руки» на улице узнавал каждый, полюбилась моя коммунальная квартира. Он стал приезжать туда как к себе домой, забыв о Волковом переулке и об апартаментах на Петровке, 22. Здесь, в коммуналке, в социалистическом гнезде из пяти комнат, он стал абсолютно своим парнем. Выходил качающейся походкой ставить чайник на кухню, напевая какую-нибудь иностранную мелодию, со всеми здоровался, всегда почтительно приветствовал скульптурную кудрявую головку на старинной вешалке в коридоре под названием «Пушкин-отец». Делал ручкой двум амурам, висящим на стене, ждал очереди в душ, перебрасывался нецензурщиной с соседом Балбесом, который смотрел на него, выходящего из ванной с полотенцем на плече, как на живое божество, что, однако, не мешало ему стрельнуть у божества трюль-ник на пол-литра. Квартира была веселая и солнечная. Артист подходил к общему телефону, стоящему в коридоре, и на вопрос «Это аэрофлот?» отвечал: «Конечно, аэрофлот, разве вы не чувствуете, что мы уже летим?».

Стояло лето, июль. На кухне на доске я резала салат, а он готовил любимое свое блюдо – яичницу с зеленым луком. Обсуждали показ артистов из школы-студии МХАТ в нашем театре. Выпускники, однокурсники Акробатки, играли «Мещанскую свадьбу» Брехта. Это было все симпатично, но комплименты и восторги достались очень некрасивой, но бесконечно обаятельной артистке, которая не была занята в спектакле, а что-то непонятное изображала в лиловых колготках, натянутых на огромные ноги, в разные стороны разводились огромные руки, а на лице с остановившимися глазами торчал вопрос: «Что мне делать с этими нескладными частями моего тела?» Она была очень выразительной фигурой и притягивала к себе внимание. Впредь она будет называться Галошей. Галоша под аплодисменты влилась в труппу театра Сатиры. В «Мещанской свадьбе» вместе с Акробаткой играла длинная красивая артистка с зелеными волосами – Русалка. Течением принесло ее в театр Маяковского, но через два года она постучится в кабинет к Чеку и… но это через два года.

– Таня, у тебя нож тупой! Лук плохо режется!

– Ты поточи нож об нож или об подоконник, он мраморный, таким образом я всегда точу ножи. Давай я тебя научу!

Кружочками нарезанные помидоры, огурцы, зеленый салат, всякая травка лежали в большой плошке, залитые маслом и выжатым туда лимоном. Только посолить. Андрей уже сыпал в яичницу зеленый лук, выключил газ, и мы, прихватив с собой всю эту вкуснятину, почти бегом кинулись в комнату обедать.

В Барвихе на высоком берегу Москвы-реки сидим на нашей любимой скамейке. Вокруг цветет шиповник и голубеет бесконечная даль. Скоро конец сезона и отпуск.

– Я купил тебе купальник, посмотри, нравится? – И достал из своей сумки голубой купальник в бабочках.

– Андрюшенька, солнышко, миленький ты мой, как мне нравится! Спасибо! – завосхищалась я, а он сидел с довольным лицом, чуть улыбаясь, смотрел вдаль. Он вообще любил меня наряжать, и его внимание мне всегда было очень дорого. Приезжая со съемок, с концертов, из других стран, он мне всегда привозил разные вещицы – и платья, и рубашечки, тогда они назывались комбинациями, и джинсы, и туфли… а вот теперь купальник!

Я уезжала отдыхать на юг, в Гагры, а он с отцом на север – в Пярну в санаторий «Эстония». Мария Владимировна оставалась в Пахре, одна «сидеть на даче».

– Мне не нравится твоя идея поездки в Гагры. Почему ты не хочешь поехать в Эстонию с нами?

– В Эстонии холодно. Меня замучили простуды. Мне необходимо прогреться на солнце. И ведь я никогда не видела Черного моря. Надо на время расстаться, потому что так хорошо, что даже страшно!

– Видишь, мы уже понемногу отрепетировали нашу… – тут он сделал паузу и сказал: – Наши отношения. И все-таки я боюсь! Сам не знаю чего, но боюсь! Веди себя прилично! – полушутя сказал он.

– Я же лечу не одна… вместе с Туровскими, а ты их знаешь, они надежные люди. Ты тоже: поменьше кури, побольше молчи, не сутулься и…

Туровские – это пара, муж и жена. Галина – красивая блондинка с вишневыми глазами, актриса нашего театра, он – физик, работал в институте Курчатова. Оба заядлые теннисисты. Летели они в Гагры с толпой друзей – физиков и журналистов. Но главную причину моего отъезда в Гагры я умалчивала. Не хотела причинять Андрею боль. Я знала, что Мария Владимировна находится в самой высокой степени бешенства по поводу восстания сына. Непослушание! «Как он смел с ней жить в „Астории“, когда я запретила? Он уходит из-под власти! Он любит ее!» – эти вопросы взрывались в ее голове. Власть над ситуациями, людьми, предметами была главной опорой, корнями ее существования на земле. Без них она могла «обесточиться», заболеть и даже умереть. Поэтому всеми силами она цеплялась за власть, как цепляются за жизнь. Я знала, что она, не смыкая очей, пристально следит за мной своими острыми, блестящими глазами и готовит ответный удар. И, улетая в Гагры, я надеялась ускользнуть от пеленга.