Андрей Николаевич на рандеву, или ниспровержение прототипов
Шрифт:
{3} Самое первое далекое детство вспомнилось князю Андрею, когда фельдшер торопившимися засученными руками расстегивал ему пуговицы и снимал с него платье. Доктор низко нагнулся над раной, ощупал ее и тяжело вздохнул. Потом он сделал знак кому-то. И мучительная боль внутри живота заставила князя Андрея потерять сознание. Когда он очнулся, разбитые кости бедра были вынуты, клоки мяса отрезаны и рана перевязана. Ему прыскали в лицо водою. Как только князь Андрей открыл глаза, доктор нагнулся над ним, молча поцеловал его в губы и поспешно отошел.
3
Тут вступает такой силы мотив неосознанного детского эротизма, как будто Толстой прочел Фрейда задолго… до Фрейда. — Ф.Г.
После перенесенного страдания князь Андрей чувствовал блаженство, давно
А, кстати, отчего он, собственно, умер? Отчего так страдала Наташа, терзаемая чувством вины? „Я согласилась, — говорила себе теперь Наташа, — что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить — боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему.“
Что же она ему сказала? „Одно ужасно, — сказал он: — это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье.“ И он испытующим взглядом посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: „Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы — совсем“.
Она, собственно, „проговорилась“; и ему открылось, что жизнь, воплотившаяся для него в самой возможности отношений нормативного брачного союза с Наташей, уходит, ускользает.
Наташа „проговорилась“ невольно о своем бессознательном желании реальных физиологических отношений, а для него после ранения подобное уже невозможно… Возможно, он выжил бы, останься он в этой „ауре“ отношений гомоэроса, так тонко и точно раскрытой Толстым в эпизоде перевязки раны… Что она такое, эта рана князя Андрея? Кастрация? Реальная, не символическая? Вспомним „безудых мальцов“ Клюева, которым так „легко“ плясать… Но в соткавшуюся уже ауру гомоэроса вторглась (как „сестрица“ в „мужской дом“) женщина с ее требовательной жаждой реализованных отношений секса гетеро. И герой гибнет…
Однако вернемся снова к элементам гомо в инициальных обрядах „посвящения в дружинники“. Очень интересное представление о них дает возможная интерпретация болгарской свадебной обрядности. В обрядности этой достаточно значительна роль „предбрачного окружения“ жениха. В русской же свадебной обрядности эта роль успела достаточно стушеваться (вспомним „дружеский обед“, который устраивает перед свадьбой Левин, по настоянию будущей тещи, впрочем, охотницы до соблюдения обрядов. На этом обеде присутствуют одни мужчины — самые близкие друзья жениха. Беседа носит характер почти ритуальный: жениха, правда, шутливо, но все же уговаривают бежать из-под венца и ехать с друзьями на охоту, то есть вместо соединения с невестой… убить медведицу! Не знаю, помнил ли Толстой тогда, что медведица, с которой содрана шкура, похожа отдаленно на… женский труп!)…
Но отправимся в Болгарию, воспользовавшись материалами, опубликованными в наиболее исчерпывающей монографии о болгарской свадебной обрядности. Это книга Радост Ивановой „Българската фолклорна свадба“. София, 1984. Прежде всего бросается в глаза то, что свадьба однозначно интерпретируется как „военный поход четы (дружины) за добычей“, роль „добычи“ предназначена, разумеется, невесте. Причем, если в русской предсвадебной обрядности главную роль играют невеста и ее девичье окружение (что показывает однозначно позднее происхождение этой обрядности), то в предсвадебных болгарских обрядах главная роль принадлежит традиционно жениху и его мужскому окружению (мы уже отметили). Именно для жениха сечется обрядовый предсвадебный пирог — ритуальная пища, с которым производится ряд действий — например, разламывание на голове жениха или его родича или избранного им друга. Поскольку свадьба есть „военный поход“, „дружина“ жениха изготовляет ритуальный стяг — „байрок“, „знаме“. Древко украшается яблоком (чаще всего — сделанным из дерева или металла). Таким образом, мужская дружина отправляется в свой „поход“ под символом фаллоса. Но „походу“ предшествует еще целый ряд развернутых обрядовых действий. В частности, формирование „дружины“ с кумом-полководцем во главе, выбор женихом „отчего“ и „младшего“ друзей. Ритуальные мужские трапезы, поединки, всевозможные соревнования в ловкости. Юноши, избранные в „дружину“, имитируют корпоративные отношения; в частности, демонстративную независимость от женщин (например, сами приготовляют пищу, пекут хлеб). В этот обрядовый цикл входит и ритуальный обход женихом своих друзей; в каждом доме его угощают, в одном из домов он проводит ночь. Во время ритуальных предсвадебных трапез (дружинных пиров) загадываются загадки, рассказываются сказки, надеваются маски; то есть налицо элементы обрядового синкретизма. Очень любопытен обряд поклонов „куму-полководцу“. Жених
много раз должен поклониться куму, повернувшись к нему…. задом…Ритуальное омовение жениха, столь же ритуальное бритье и (в некоторых местностях) раскраска выбритого лица, облачение жениха в пышный костюм, поднесение ему нарядного, „парадного“ оружия должны быть, конечно, отнесены к дружинной обрядности, откуда и попали в обрядность свадебную. В известных нам элементах воинского костюма и прически средневекового дружинника обращают на себя внимание знаменитые „косы“, „косицы“, „длинные прядки“ (в Болгарии эти косицы юношей сохранялись до начала XX века во многих местностях). К сожалению, сегодня едва ли возможно установить, какие внутридружинные отношения маркировались деталями костюма, украшениями, разновидностями причесок. Вероятно, более длинная косица (близкая к девичьей) указывала на функцию „меньшого брата“ в дружинной паре…
Здесь, конечно, хочется сделать короткое отступление и, что называется, „поставить вопрос“ о функции так называемых „украшений“ в костюме, внешнем виде воина-дружинника. Разумеется, исследователи и интерпретаторы материальной культуры не могли не обратить внимание на серьги, кольца, браслеты, ожерелья, находимые постоянно в языческих погребениях средневековых воинов-дружинников. В дошедших до нашего времени изображениях особенно бросаются в глаза браслеты и серьги… „… Рисуя облик древнерусских воинов IX — начала XI вв., нельзя не упомянуть украшений — гривн, браслетов, фибул скандинавского и восточноевропейского типов, застежек кафтанов и поясов с металлическим узорным набором степного происхождения, которые завершали столь разнохарактерные, но этнический выразительные образы…“
3.
Как видим, М.В. Горелика, занимающегося историей средневекового оружия, даже и не очень интересует внешний вид воинов; для него, как и для многих других историков, внешний вид, одежда и украшения воинов — некая „завершающая деталь облика“, и все же, попытки тщательного описания и анализа всей этой „воинской украсы“ могли бы многое открыть, рассказать о внутридружинных отношениях и, в частности, именно о „паре“ — основной ячейке дружины. Трудно себе представить, чтобы воин-дружинник просто-напросто обвешивал бы себя украшениями „для красоты“, что называется. Конечно, в средневековом обществе, пронизанном ритуализацией, ношение всех этих воинских браслетов, колец и серег должно было быть регламентировано и имело функциональный смысл, длина косицы или прядки, ношение браслета на правой или на левой руке и т.д. всё это могло указывать на положение воина „в паре“, на „старшего“ или „младшего“. Возможно, число и ценность украшений маркировали отношения в паре — могли указывать на то, что в паре лад, согласие. Можно предположить существование ритуала подношения „старшим“ воином определенных „смысловых“ украшений „младшему“. Важны были, конечно, и детали татуировки (раскраски). Тот же Ибн Фадлан сообщает, что русы были покрыты татуировкой „от края ногтей до шеи“…
Вероятно, некоторое представление о ритуалах оформления пары“ нам могут дать известные „сокровища скифских курганов“. Вспомним хотя бы великолепное изображение IV века до н.э. (Крым). Двое воинов, нежно припав друг к другу, держат один сосуд в форме рога. Они как бы трутся носами (у многих этнических объединений подобное трение носами играло роль… поцелуя), лица замерли в этом выражении блаженного экстаза. И, разумеется, для скифских изображений характерна именно „пара“…
Но вернемся все же на болгарскую свадьбу… Наконец приходит время дружине жениха отправляться за невестой. Еще в начале XX века „поезд жениха“ представлял собой некое „воинское объединение“ — нарядные вооруженные мужчины двигались верхом под гром выстрелов (сабли уже вышли из домашнего обихода). Гремят барабаны и трубы, вьются стяги. Поезд жениха традиционно именуется „поход“, „войска“. Иногда перед выступлением исполняется общий мужской танец (бытующий у многих народов), вариант разомкнутого хоровода, некоего общего мужского объятия — мужчины танцуют, крепко обняв друг друга за плечи. В этот танец зачастую входит и мотив парности: выступив из хоровода двое юношей имитируют как бы поединок, некое соревнование в прыжковой технике, и завершают короткий парный танец объятием…
Е.М. Мелетинский полагает свадьбу достаточно молодым ритуалом. Что касается балканской свадьбы, то вполне возможно предположить, что ритуалы предсвадебной обрядности, связанные с женихом, и представляют собой дружинную в основе своей обрядность. Вспомним снова мотив профанации брака гетеро, который отчетливо прослеживается в поздних „солдатских“ песнях — „настоящей женой“ оказывается сабля, пушка, ружье. Любопытно было бы проанализировать, насколько профанируются при этом возможности сугубо сексуальной реализации отношений гетеро. Несомненно, что чем более древен текст или обряд, имеющий в своей основе воинскую, дружинную обрядность, тем более должны быть в нем выражены мотивы осмеяния репродукции, репродуктивного цикла; то есть мотивы издевательства над сексуальными отношениями, приводящими к деторождению, осмеяние беременности, лактации…