Ангел Безпечальный

И почувствовал во рту вкус нитросорбита. Выходило, что во сне он умудрился выломать таблетку из пачки и донести до рта? Да уж, чудны дела Твои, Господи! Кроме некоторого удивления, иных безпокоящих ощущений он не испытывал. Не было страха, холодного пота, ноющей боли в груди. Но в глазах все еще щемило от необыкновенного света. Может это и есть причина? Свет – всегда жизнеутверждающая сила. Он и успокоил?

Борис Глебович поднялся и отправился в туалет, размышляя: с чего бы это ему привиделась вся эта коприевская камарилья? Начинало светать и в предрассветных сумерках у стены Сената, как раз напротив его, Бориса Глебовича, окна, он разглядел человеческую фигуру: некто стоял там на коленях, подняв кверху руки. «Господи, что это?», – Борис Глебович с опаской подошел ближе и вдруг опознал Наума. Тот находился к нему спиной, и то ли луч света неведомым образом пробился из-за горизонта и освещал его, то ли в руках у него горел невидимый из-за его спины фонарик, но кудлатая его голова лучилась слабым таинственным светом. Борис Глебович ощутил озноб и немощь в ногах. Он хотел, было, окликнуть Наума, но не решился, не нашел в себе силы и пошел дальше, стараясь ступать как можно осторожнее. Каждый шаг, однако, отзывался эхом, и Борис Глебович оглядывался: не заметил ли его Наум? Нет, не заметил: все так и стоял неподвижно, воздев к небу руки, и все также источал свет. «На обратном пути подойду, – решил Борис Глебович, – обязательно!» Но, когда возвращался, на прежнем месте Наума не нашел. «Никому, никогда! – поклялся себе Борис Глебович. – Слишком похоже на сон. Или бред? Это еще хуже: засмеют!»

За завтраком Борис Глебович то и дело поглядывал на Наума. Свет сквозь небольшие окна проникал в столовую скудно, да и небо затянулось облаками, так что, сверх всегдашней улыбки, ничего в лице Наума он углядеть не мог. Что это за человек? Слабоумный, на манер этакого деревенского дурачка? Его простота, скудный лексикон вроде бы подтверждали такое предположение. Но… Было в нем нечто – тайна? скрытый намек на то, что знал куда более, чем говорил? – что не позволяло его разом отписать в разряд умаленных умом. А улыбка, и эта, окружающая его умиротворяющая сила? Стоило ему подойти к месту, где спор, неудовольствие, раздор, и вдруг все разом утихало. Борис Глебович подметил это давно, но лишь теперь, пытаясь связать с давешним событием, вдруг подумал, что причина в каких-то необыкновенных способностях Убоги. Прежде считал: стыдимся, мол, ведь он, как дитя, потому и ссоры прекращаем. Нет, ничего мы не стыдимся! Мы злые, самолюбивые эгоисты. А вот Наум, он другой. По крайней мере, в неискренности его обвинить невозможно…

Бабка Агафья накладывала сенатовцам в тарелки кашу: все из того же риса, но на местном молочке. Старушка сама напросилась помощницей на кухню и работала здесь с большим удовольствием. В основном, накрывала на столы, убирала и мыла посуду, но иногда ей доверяли постоять у плиты, и она стряпала что-то домашнее и ностальгически-родное – те же рисовые ежики, но вкуса необыкновенного. Потом она выспрашивала у всех, каково ее блюдо, и на каждую похвалу рдела щеками, как девица.

– Поешь, болезный, – она склонилась над Наумом, пытаясь наполнить его тарелку, но тот отрицательно покачал головой, и указал на Савелия Софроньевича:

– Ему!

– Надоть кушать, сынок, захвораешь, – упрашивала бабка Агафья, – кашка на молочке парном.

Наум ласково улыбнулся и, закрыв тарелку ладонями, повторил:

– Нет, ему!

– Как знаешь, – бабка Агафья вздохнула и вывалила в миску Савелия Софроньевича двойную порцию (ему из-за его габаритов вместо обычной тарелки подавали большую металлическую миску).

Действительно, и как это Наум на одном хлебе да чае? И бодрости духа не теряет? Борис Глебович приметил, что иную, кроме хлеба и чая, пищу Наум употреблял только по субботам и воскресеньям. Это считали его причудой – мало ли их у блаженного Убоги? Вот, например, перед и после еды молитвы шепчет, крест на себя кладет, да и вообще: крестит все постоянно на все стороны. Иногда в дальний угол глаза устремит, нахмурится и ну туда кресты класть. Потом радостно вздохнет, улыбнется и более в ту сторону не смотрит. Что ему там виделось? И эта его ночная молитва, и свечение над головой? Да уж, воистину: чудны дела Твои, Господи!

Тут бабку Агафью придержала Аделаида Тихомировна.

– Извините, Агафья Петровна, – сказала она вежливо, но твердо, – вам следует поступать более справедливо.

– Это как? – не поняла та.

– Это так, что порции следует давать всем одинаковые. Вот вы, извините, Савелию Софроньевичу с горкой положили, а Анисиму Ивановичу едва половину тарелки. Он что же, по-вашему, не мужчина?

– Да мужик он, нешто я не знаю? – бабка Агафья бестолково захлопала глазами. – Только Софроныч подороднее будет, ему потому более и накладаем. Нешто первый раз так? Завсегда так накладаем.

– Вот и не справедливо поступаете, – поджала губы Аделаида Тихомировна, – я вас очень попрошу впредь быть внимательнее.

Конец ознакомительного фрагмента.