Ангел-хранитель

"А эти взгляды, упрямо устремленные в небо, возможно, различали там чье-то лицо? " Вопрос, на который зрители сами должны были дать ответ, и, надеюсь положительный.

Итак, я начала думать так же, как пишу — вещь, которая меня бы, возможно, обрадовала, если бы я хоть в малейшей степени претендовала на талант или высокую литературу. Увы… Я посмотрела на Льюиса. Он снова открыл глаза и начал меня разглядывать.

— Как вас зовут?

— Дороти, Дороти Сеймур. Разве я вам не говорила?

Я сидела у него в ногах, в окно проникал вечерний воздух, несущий запах моря, запах такой сильный, такой неизменный уже сорок пять лет, что он казался почти жестоким в своем постоянстве. Сколько еще я буду его сладострастно вдыхать, сколько еще, пока не придет тоска по прожитому, по поцелуям, по теплу мужского тела? Мне бы нужно выйти замуж за Пола. Мне бы нужно оставить безграничную уверенность в собственном отменном здоровье и душевном равновесии. Приятно ощущать свое тело, когда есть кто-то, кто хочет к нему прикоснуться, вдохнуть его тепло, но потом? Да, что потом? А потом будут психиатры, и от одной этой мысли у меня заныло сердце.

— У вас грустный вид, — сказал Льюис, взял меня за руку и принялся ее рассматривать. Я тоже посмотрела на нее. Мы вместе ее разглядывали с неожиданным интересом: Льюис — потому что не знал, а я — потому что в его ладони она выглядела как-то иначе: как предмет, больше мне не принадлежащий. Ни одно прикосновение не доставляло мне так мало волнения.

— Сколько вам лет? — спросил он. Сама поражаясь собственной глупости, я сказала чистую правду:

— Сорок пять.

— Вам повезло.

Я изумленно посмотрела на него. Ему, должно быть, двадцать шесть, может, меньше.

— Повезло? Почему?

— Дожить до таких лет… Здорово!

Он выпустил мою руку, точнее (так мне показалось), отстранил ее. Потом отвернулся и закрыл глаза. Я встала.

— Спокойной ночи, Льюис.

— Спокойной ночи, — сказал он мягко. — Спокойной ночи, Дороти Сеймур.

Я тихонько прикрыла дверь и спустилась на террасу. Чувствовала я себя до странности хорошо.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

— Слушай, ты хоть понимаешь, что я никогда не излечусь? Никогда не смогу излечиться?

— От всего можно вылечиться.

— Нет. Между мной и тобой существует что-то неумолимое, и ты это прекрасно чувствуешь. Ты… должна об этом знать. Не можешь не знать.

Я прервала эту странную беседу, последний образчик моего творчества, и вопросительно взглянула на Льюиса. Он поднял брови, улыбнулся.

— А вы верите, что существуют неумолимые вещи?

— Речь не обо мне, а о Ференце Листе и о…

— Но вы сами верите?

Я рассмеялась. Я знала, что жизнь иногда действительно представляется неумолимой и что от некоторых романов, как мне казалось, я никогда не смогу излечиться. И ничего, сижу себе в саду, мне сорок пять, я в отличном настроении и никого не люблю.

— Верила когда-то. А вы?

— Пока еще нет.

Он прикрыл глаза. Мы понемногу начинали говорить — о нем, обо мне, о жизни. Когда я приходила со студии, Льюис спускался из своей комнаты, опираясь на костыли, вытягивался в кожаном кресле, и, попивая виски, мы смотрели как опускается вечер. Возвращаясь, я была рада снова его увидеть, такого спокойного, странного, одновременно веселого и испуганного, как неизвестный зверек. Рада, но не более того. Я ни в коей мере не была влюблена и, что интересно, при других обстоятельствах его красота могла бы вызвать у меня испуг, даже отвращение. Сама не знаю почему — просто он слишком уж стройный, изящный, совершенный. Отнюдь не женоподобный, он тем не менее заставлял меня вспоминать о касте, описанной Прустом: его волосы походили на перышки, кожана ткань. Одним словом, в нем не было ничего похожего на ту детскую грубость, которая меня привлекала в мужчинах. Я спрашивала себя, бреется ли он, нужно ли ему это.

Как выяснилось, он родился в североамериканской пуританской семье. Немного поучившись, ушел бродить по стране, по дороге перепробовал кучу профессий и остановился в Сан-Франциско. Встреча с такими же бродягами, слишком большая доза ЛСД, драка, поворот машины — и он оказался здесь, у меня дома. Когда поправится, уйдет, сам не знает куда. А пока мы говорили о его жизни, об искусстве — он был достаточно образован, несмотря на свои неслыханные суждения. Короче говоря, в глазах окружающих наши отношения выглядели самыми пристойными и самыми нелепыми из всех возможных отношений между двумя человеческими существами. Но если Льюис меня постоянно расспрашивал о моих прошлых романах, то о своих не говорил ни слова, и это казалось единственно странным и наиболее опасным в мальчике его возраста.

Он говорил о мужчинах или о женщинах как о неких отвлеченных, безликих понятиях. И мне казалось почти непристойным в мои-то годы испытывать такую нежность и такие волнующе-смутные воспоминания при слове «мужчины».

— Когда у вас появилось это ощущение неумолимости? — спросил Льюис. — Когда ушел ваш первый муж?

— Господи, да нет конечно! В тот момент я испытала скорее облегчение. Вы только представьте — абстрактная живопись круглые сутки, круглые сутки. А вот когда ушел Фрэнк, тогда да, тогда чувствовала себя загнанным зверем.

— Кто такой Фрэнк? Ваш второй?

— Да, второй. В нем, конечно, не было ничего выдающегося, но он был таким веселым, таким нежным, таким счастливым.

— Он вас бросил?

— Его подцепила Луэлла Шримп.

Он с интересом поднял брови.

— Вы хоть слышали о такой актрисе — Луэлле Шримп?

Льюис сделал обидевший меня непонятный жест, но я сдержалась.

— Короче, Фрэнк был соблазнен, очарован и бросил меня, чтобы на ней жениться. Вот тогда, как Мари Д'Агу, я подумала, что уже никогда не излечусь. Я так думала целый год. Вам это кажется странным?

— Нет. И что же с ним стало?

— Через два года Луэлла подцепила другого, а его бросила. Он снял три дурацких фильма и запил. Таков финал.

Возникло молчание. Потом Льюис тихонько застонал и попытался встать с кресла. Я встревожилась:

— Вам нехорошо?

— Очень больно. Мне кажется, я никогда не смогу встать на ноги.

Я на секунду представила, как здесь навечно поселится бедный больной Льюис, и, как ни странно, эта мысль не показалась мне ни абсурдной, ни неприятной. Может быть, я уже достигла того возраста, когда человек должен взвалить на себя какую-нибудь ношу. В конце концов я бы чувствовала себя нужной и спокойно ее несла.

— Ну что ж, тогда вы останетесь здесь, — сказала я весело. — А когда у вас выпадут зубы, я буду варить вам кашку.

— Почему же у меня должны выпасть зубы?

— Говорят, такое случается с теми, кто долго не встает. Хотя, признаюсь, это выглядит парадоксом. Они ведь должны выпадать под действием силы тяжести, когда человек находится в вертикальном положении. Так ведь нет.

Он искоса посмотрел на меня, как это делал Пол, но более добродушно.

— А вы забавная, — сказал он. — Я бы никогда не смог вас бросить. — Потом закрыл глаза, слабеющим голосом попросил сборник стихов, и я пошла в библиотеку поискать что-нибудь, что бы ему понравилось. Это тоже был один из наших ритуалов. Я читала нежно и тихо, чтобы не разбудить или не испугать его, стихи Лорки об Уолте Уитмене: