Ангел зимней войны

Учитель улыбнулся и спросил, как он сам думает, словно бы перед ним был ученик-тугодум. Надар обиделся, а Суслов вдруг окончательно почувствовал себя в своей стихии.

— Глупый, — сказал он Надару. — Разве ты не понимаешь: ребенку гораздо труднее врать, чем взрослому.

— Но он же сумел?

— Да, он сумел. Сподличал по-взрослому.

Учитель скрестил руки на груди, в комнате стало тихо.

Лев вступился за брата:

— Так и хорошо, разве нет? Поймали жулика.

— Одна подлость не оправдывает другую, — сказал Суслов уже с явным раздражением. — Человек не имеет права…

— Что значит — не оправдывает? — вскрикнул Михаил. — По-моему, все по справедливости и вышло.

— Ты так говоришь по недомыслию. В цивилизованной стране мальчишку бы тоже наказали. А председателя разоблачили гораздо раньше.

Рубщики переглянулись и затараторили все разом, Антонов и не пытался переводить.

— Скажи им, здесь я решаю, что справедливо, а что нет, — велел я ему.

— Так он же еврей, — возразил Антонов по-фински, презрительно тыча пальцем в сторону Суслова, и тот, видимо, понял, о чем речь, так как разразился длинной гневной отповедью. Все захохотали, Антонов тоже.

— Он говорит, что он цыган, — хмыкнул он.

Суслов, видимо, понял и это тоже и разъярился окончательно. Когда он наконец смолк, Антонов перевел, что Суслов, оказывается, назвался цыганом просто для примера.

— Примера чего?

— Не говорит. Он хочет нам что-то доказать.

Суслов уже не орал, а визжал.

— Теперь он говорит, что у нас ума меньше, чем у одного русского. Он взбешен.

— Я вижу. А он правда еврей?

— Нет, нет и нет! — завопил учитель.

— Ты понимаешь по-фински? — спросил я. — Спроси: он знает финский?

Антонов спросил, в ответ Суслов опустился на стул и закрыл лицо руками. Остальные заговорили между собой, мне показалось, речь шла о водке и сигаретах. Вдруг учитель снова взвился.

— А всего через два месяца мальчишка украл другого коня! — радостно перевел Антонов. Рубщики хохотали и хлопали в ладоши.

— Тоже на продажу?

Учитель смотрел на Михаила затравленно, как на безнадегу.

— Это не важно. Важно, что он деградировал как личность. Мораль истории такова: мальчишка стал продажным человеком.

С нетерпением дождавшись, пока Антонов все переведет, они еще помолчали — ждали, когда я скажу свое слово, но я безмолвствовал, и младший из братьев задал волновавший всех вопрос:

— Он хотел продать и этого коня тоже?

— Да, — ответил учитель бесцветным голосом и демонстративно замолчал.

— Он не желает продолжать разговор, — сказал Антонов.

Рубщики стали наседать на учителя, они и грозили, и улещивали. Надар вскочил со словами, что прибьет его, учитель рявкнул в ответ то, что даже я понял.

— Идиота! Ничего вам больше не скажу!

— Он назвал нас всех идиотами. Тебя тоже.

— Меня?

— Да, и финн тоже, так и сказал.

Михаил процедил что-то сквозь зубы, учитель смутился.

— Михаил ничего такого не сказал, — тут же выпалил Антонов и сцепил руки на груди.

— Врешь, — ответил я. — Переводи!

— Не буду.

Я вынул из короба с дровами топор, положил его на стол и сказал Антонову, что у него ровно одна минута. Он боязливо посмотрел на Михаила.

— Он пригрозил убить учителя, если тот не расскажет дальше, — произнес Антонов бесстрастно и потупился, словно он тоже считал, что учителя надо заставить говорить. Я заметил, что остальные не сводят с нас глаз.

— Мы должны помогать друг другу, — сказал я.

Антонов глянул на меня с недоумением.

— Мне это переводить?

— Да.

— Но мы хотим услышать, чем все кончилось.

— Я не знал, что ты говоришь по-фински так хорошо, — сказал я, он удивленно зыркнул на меня, потом гордо кивнул.

— Я много чего умею. Но мы хотим дослушать историю. Это наше право!

Я был с ним согласен, но боялся, что уступчивость повредит моему авторитету, а между тем учителю явно не терпелось узнать, о чем мы говорим. Я придвинул к нему топор, положил обе руки учителя на рукоять и сказал:

— Скажи ему: пусть защищает себя.

Антонов взглянул на меня очумело, но перевел, и Суслов отдернул руки от топора, словно обжегшись.

— Он говорит, ему защищать нечего, — заржал карел.

— Пусть рассказывает.

Антонов вдохнул и рыкнул что-то учителю в лицо, тот беспомощно откинулся назад. Остальные громко захохотали.

Я притянул Суслова назад, к столу, и жестом объяснил ему, что выбора у него нет. Он заговорил, но голос звучал безжизненно и равнодушно, как речитатив в пустом храме. Рубщикам опять не понравилось.

— Это саботаж, — сказал Антонов и уж собрался рыкнуть на учителя еще раз, как его опередил Михаил, судя по всему, снова пригрозивший Суслову расправой. Тот обреченно замахал руками, продолжая нудно бухтеть.

— Теперь он говорит, что история закончилась, когда мальчишку похвалили вместо того, чтобы наказать. Это в ней единственный поучительный момент. А твое мнение?

— А зачем он рассказал, что парень украл другого коня?

Антонов перевел вопрос. Суслов отвечал как приговоренный к казни.

— Говорит, мы его вынудили.

— Так это неправда?

— Правда, но это уже лишнее доказательство, ненужное — ну, того, что мальчишка испортился, стал продажным. Вот что он говорит, но, по-моему, недоговаривает, просто чтоб мы от него отвязались.

В первый раз увидев Антонова, я подумал: что-то с ним не то. Так пугает нас звереныш, с рождения ведущий себя не как остальные, мы ведь не ждем, что собака будет петь, а дрозд блеять. Дело в том, что Антонов всегда выглядел так, словно работает дома, на своем поле, рубит и сгребает граблями в какой-нибудь ясный и мирный летний денек, и это было непостижимо, ведь мы все тут одичали, перестали себя за эти недели узнавать, и вот этого непрошибаемого Антонова так заела чья-то болтовня.