Ангелам господства

Я вслушивалась в трехголосье. Ирины не было, её потенциал остался. Своим напудренным фасадом, декольтированным каре, экзальтированной манерой она продлила хор на два крыла, от закулисья к авансцене. Заводоуправление охотно перечисляло деньги на заказ костюмов академическому хору Берендеев. Костюмы шили портные мастерских в Большом Театре. Вечные вещи, они переживут века — и перестройку, и конверсию, и святцы житейских рассуждений домостроя. Порок и добродетель поддерживают, создают друг друга, идут года, они отслеживаются на память, чтоб отслоиться, перестать друг другом называться, и нанести лета слоями новых эволюций. Спираль традиции. Но априорна истина одна — всё здесь во благо и во вред. А сцена с залом способны отбирать зерно от плевел. Захочешь различить их — наклонись. Поклон. Финал. Аплодисменты. Рокайльный завиток повис вращаясь над пространством зала с чистейшим «ля» от высохшей слезы.

При общем равенстве наскального рисунка серпком и молотком соцреализма станочники культуры Берендеев тряхнули сединой такую новизну, что полнометражные гастроли Зыкиной в конце семидесятых, во славе её звезды, почёта и наград случались по пять раз в году.

И память вспять по тонкому лучу уводит в меловые отложенья, где спрессовался опыт. Шарж того, что обижало, злило. Ёрш сознанья. Младенческая неуклюжесть наглазелась на привилегированный соц-арт.

Почва наша (подзолка, глинозём) родной культуры, благодаря столичным связям Ирины с Ориадной, поприростала карстовой основой такого плодородья на дрожжах известности, что девочки из танцкружков и студий всплывали балеринами Вагановского. Лебедями утята крякали в хорах, которые не помещала сцена по вертикали многоярусных ступеней отлитых специально под поворотный круг. Дерзновенно из музыкальной школы выпускники шагали в Гнесинку аллюром, и наше музучилище было объявлено труднейшим по стране. Кстати и вспомнили, что здесь в забвенье преподавал когда-то Окуджава, а до того о дружбе с ним отец мне говорил в полголоса и дома. Откуда ни возьмись — опальный Хиль решился дать концерты. Полагалось, что здешняя любовь к искусству свободна и легка на взлёт. Пел самозабвенно. Два часа. В зале сидело девять человек, из них — четыре проданных билета. Это восприняли как анекдот, скандал замяли, Хиль не был Зыкиной. А вскоре прорвался слух, что местная команда по женскому гандболу в сезоне станет чемпионом мира! Смеётесь? Так оно и стало на целых десять лет подряд, вперёд, с династиями, вплоть до перестройки, а рухнуло, когда дочь тренера стала вдовой владельца казино. Ведь чемпионки по гандболу не переносят мяч в корзину, блистая грацией в бою, но там — спортивный риск… А игровой азарт, когда полётом шарика на барабан рулетки срывает жизненную цель, — то калаши не мажут, манят. В одну корзину не кладите яйца мячей, шаров и калашей. Теперь вы не смеётесь? Я, с позволения, продолжу и обобщу: партократы обмозговали соревнование культуры с восходящим спортом и, чтобы избежать, решили всё обмыть. Подызыскали дату для возведенья молодёжной стройки, поставили купель, наполнили струёй, прочищенной на фитонцидах, и заявили Спорт Союзу: «Соревнованья проводить не сможем — у нас гостиниц нет!» Стандарт-дорожка, двадцать пять, артезианская вода, плюс фитонциды — такой косищи, как у меня, на пьедестале пловчихи юниоров Ростова, Кирова, Казани не видывали отродясь! Не верите? Да с наступленьем рынка нашу водичку Центральная Россия в бутылках покупала из под крана, пока не запретили бренд! Или пока не продали? Не помню, они ведь академий не кончали — кооператоры и меценаты. Их образ действий Фрэйд не разберёт. Такие тараканы в мыслях. Но верно и доподлинно известно, что нечто априорное оборотилось маркой фирмы и было продано. С аукциона. А сам артезиан живёт. И слава богу. Питает кимберлитовая трубка. Такой вот он у нас, рокайль. Не шуточки: сорокатысячное поселенье с бассейном, баней, детсадами и прочим соцпайком от общепита на скважине с замывом в недра на десять километров! Плюс завод, коптильня, хлебокомбинат, теплицы, кинотеатр, и ресторан, и детская мурлычка, как называли местное кафе. Об этом вслух не говорили — завистников боялись. И перенаселенья. А также не давали увозить невест. Не всем, а лишь кому не попадя со спесью.

Только для Зыкиной, из чувства уваженья и развлеченья для, преподнеся хлеб-соль, проговорили, что тесто здесь не дрожжевое, опара единственного города Союза, где из-под крана хлещет особая вода. Похвастали? Нет, элегантно указали, что вес не наберёт от пирожка. Я и сама теперь смеюсь, как мы с такой стремнины угодили на нефтяную нищету. Не разъедайте душу хлором. На очистные сооруженья у нас водили делегации гостей — входило в панораму посещенья. Нанюхавшись и нахлебавшись столиц и заграниц, выпускники до перестройки стремились на возврат — как гильзы, опустошенные борьбой, и упоённо подхватывали знамя залёгших отдохнуть первопроходцев. Для управленья жизнью в таких условиях достаточно капризничать на лаврах. Ирину с Ориадной подзабыли. Портун пыхтел и куролесил, но Пугачёву так и не позвал. А Валя про «курносики» пропела. Аншлаг и прибыль. На подход — Леонтьев.

Без маминой Ирины хор раздробили по вокальным группам выпускники консерваторий. Мама страдала без дорогой подруги, но отнесла нерукотворный памятник — потрёпанную школьную тетрадь с каллиграфическим отображеньем текстов пером педагогини под пенье примадонны. Хор оживил репертуар. Вокальные загоревали. Сравнив житьё в великих Байканурах, домой рвались дипломники механики и оптики, на факультетах кибернетики и прочих прикладных математических наук просчитывали возведенье четвёртой — нет, ошибаюсь, — пятой обсерватории, но замаячил слух, что там, в торфяники лосиного болота, запала кимберлитовая трубка и может быть полна. Геодезистов за изыскания вознаградили и удалили восвояси, а до торфяников продлили особо охраняемую зону от бешеных лосей. Корреспондентам велено молчать и не писать под страхом санкций, беременных лосих — пересчитать и вывести. Потешным было, спустя года до грани нового столетья, услышать в светском разговоре магната с олигархом, звено восторженного всплеска, в момент, когда пришлось признаться, в каких местах я родилась. Облагороженные толстосумы явили мне познанье Берендеев возможным венчуром об инвестициях в алмазы. Могучие леса и торфяные топи их не пугали — болото осушить при современной машинерии и дешевизне рабочей силы для них пустяк, а риск пустот и качество алмаза им исключили и гарантировали экстрасенсы… пообещав, что, может быть, наполовину, ну, может быть, на треть, шкатулочка полна! Риск в бизнесе — как воровской азарт. И твердотельной электроникой компьютера его не просчитаешь — шальные, бешеные деньги. Нырнуть в торфяники, чтобы добыть там тонкий луч. Ведь солнце не продашь. Энергетическая западня планеты хранится в кошельках под северным сияньем. А когда-то мы грезили о равновесии систем. И циклов. И империй. А всё подвинул тонкий луч.

И всё же первомай объединял в колоннах демонстрантов. На площади перед Дворцом культуры и окнами к его афишам стоял кирпичный дом с универмагом на первом этаже — застройка под полтинники Советской Власти для прохожденья демонстраций по центрам городов, где нет Кремля. Кирпичный дом, сам походивший на кирпич, с пятиэтажного балкона давал такой пейзаж на панораму Первомайского потока, что Ориадна держала нить своей собачьей фермы, не выходя и не спускаясь, — с балкона было видно триумф-апофеоз дворцовых портуналий. Командовал парадом, как всегда, Портун — Ассандр Палыч. Он направлял колонны ещё до построенья в плацдарме улиц, линейкой и карандашом на карте города в дворцовом кабинете. Принимал парад начальник части, приветствовать трудящихся с трибун выстраивалось всё заводоуправленье, правей на край ставили женщину из ветеранов славы труда с краснющим бантом в лацкане джерси и туго сколотым пучком волос, которому не страшен ветер. Такие женщины, как Ира с Ориадной, снижали революционный пыл бойцов, их лотосная поступь и завитые букли на ветру сбивали ароматом «Красной Москвы» парадный шаг. В такие дни Ирину с Ориадной куда-то задвигали, на задний план. И даже школьная химоза, посмевшая придти однажды на праздничный парад в газовом шарфике, сколотым в краешек позолоченной брошью, была отвергнута орденоносным президиумом в дальние колонны, хотя сама была орденоносной супружницей у председателя профкома. Ей репутацию спасла блестящая по результатам учеба сына на подводном флоте. Ирине с Ориадной преподнести на жертвенники реввоенсоветов младенцев было поздновато, а фигурять в колоннах по асфальтам не полагалось в запахах духов. И далее: уж если демонстранты не станут сдерживать гражданского порыва и запоют, то в этом разе дурным оперным голосом кричать припев времен гражданской — это звучанье элементов. Их у нас есть и надо спрятать. Лишившись искушенья исполнять всемирный «Интернационал» в ноябрьские и продолжать до первомайских, Ирина компенсировала дух протеста, сменив удушливую мякоть «Красной Москвы» на горестный «Ноктюрн». Заметив, чем запахло у примадонны, прима изловчилась и рижским поездом доставила «Клема». Народ шарахнуло и снова притянуло. Запретные плоды. Куды деваться. Теперь с божнички пятиэтажного балкона в домишке кирпичом, пожня свой пай в «копэративе», благая Ориадна взирала под стопы, где двигались колонны демонстрантов. В упряжке пёсики рычали, но не могли отфыркнуть пух, пыльцу и странноватый дождь, замешанный на шоколадных хлопьях. Фрагмент маршрута с балконной панорамы сплывал шарами, музыкой оркестра и удалявшимся «Ура!». Хотя в те времена приветствовать парад с балкона считалось неприличным, и ветераны войн преклонных лет стремились вежливо, глазами следуя колонне, стоять на тротуаре с велосипедом, внуком и флажком. Наличествуя указателем отсутствия возможности и права на движенье: костыликом у дедушки, дошкольным детством у внучков.

Колонна сгинула, куда-то бухали фанфары, как в отдалённом подреберье сердечное житьё давно уставшей балерины, и Ориадна тихо опустилась на табурет. Коричневатый дождь усилился, и закружилось хлопчатым пухом что-то похожее на снег и вальс «На сопках Манчжурии».

— А помнишь скандал на географии? Как ты спросила у Кондрата: «Мальчжурия»? Великий путешественник на склоне лет — учитель географии — был просто поражён. При классе. Откуда ты брала всё это?

— У Лилии Семёновны. Архивные сказания о Китеже. Тибет.

— Ты так ему сказала?

— Нет, в пятом классе я была умнее. Сказала, что прочла в журнале «Вокруг света».

На хлопьях покачнулся вальс и тихо опустился под стельку лотосной ладыжки балерины.

— На репетициях по танцам не забудь: нельзя садиться после вальса. И пить. Это вульгарный признак — отсутствие здоровья повлечёт. Езжай.

Собачки взвыли. Пурга коричневого снега усилилась и шла всю ночь.

Глава 4

Назад, в Москву! Уже потерянное детство ладошкой следом не помашет, а однодольные осоки и старый дуб, смотрящий в небо, и танец дрожи у ольхи — кадрили тонкостного чувства — под шпалы убылью назад! Приветом, лязг железа, скорость, ветер и звук, как буферный удар железных лат. Я мчалась в поезде — уйти от хлопкового пепла. На скорость устранялся страх, и неизвестность отдаляла ужас, который людям предстоит ещё узнать. А где-то там, в лесных грибницах, уже грибы меняли свойства, колонии бактерий, покуда неизвестные науке, творили вирусы, конфигурациям которых иммунитет людской не предстоит. Культуры плесени неведомых микробов качнут евронормалии — и жизнь прорвется колокольным звоном, если откроются секреты естества. Бунт одомашненных зверей, самоубийственная акция дельфинов и гибель птиц — всё предстоит.

Привычный запах общепита на лестницах, воскресный день, узбекские студенты из Ферганы — целевики, им гарантирован и вход, и выход по распределенью; отменный аппетит к национальным блюдам звучал как плов — казан без дна.

— Теперь все занимаются новым индийским танцем. Какие-то ужимки, выкрутасы на основаньи хатха-йоги. Кругляк всё притащил — свою девицу из американского посольства сменил на пассию индийского. Там что-то техногенное под Киевом, по радио передавали, все шепчутся… ты слышала? Федор из Киева кому-то позвонил, то ли ему перезвонили. Короче, Федя приедет — ждут потехи.

Рыбёха знала всё об общежитье.

Четвёртый ядерный реактор. Концентрация эллипсом вокруг эпицентра. Ветром раздуло. Самолёты не справились. Топляк в белорусских болотах свалился лесоповалом сожженных стволов на жерла кимберлитовых трубок и станет вторым эпицентром. Тысячелетия грядущего. А мне не до мумий в торфяниках, и термин «эко» еще не вразумлён, и разница света и радиации мною не познана, и почему мозги станут считать быстрее, чем ноги — ходить, и что такое титр токсоплазмоза, и где берутся экстрасенсы? Змоционально-хронический стресс. Закроем собеседованье с Рыбой в стране советов до вечера — помчусь в Фили, там желторотые птенцы суворовских уставов на монастырских пайковых хиреют. Еду. Метро, автобус, КПП! Привет, собака Джулька. Служу Советскому Союзу, тащщ, дежурный! Чуть честь не отдала простоволосой головой. Джульетта хвостиком вильнула. И повела мордой мой дипломат к решётчатым воротам.

История происхожденья этих пушистых, умных привратников Москвы мне не известна, но их полезность оставляла память. Погладишь Джульку — и смягчится на пункте пропускной режим. Суровость постовых менять на нежность к псине — валюта подкупа на КПП, которой я случайно овладела — загадка логики мужской. И эта нелогичная загадка срывала результат. Как шкварки с раскалённой сковородки с плаца рванули построенья за ограду. Команда: «Вольно! Разойдись!» ещё за спинами звучала. Чёрные с красными искрами полосок на укороченных погонах, неслись к литой ограде, просачивались в прутья, чтобы не тормозить свой спринт на КПП. Перемешался бег вприпрыжку, похожий на скачки термитов, с многоголосием скворцов, весенней осыпью цветенья. Летели вскачь! Как ковшиком, фуражками черпали весёлый тополиный пух и яблоневый цвет. Мальчишки. Черёмуховый ветер холодным серпантином гнал вьюгу лепестков на бровки старых тротуаров, на чищеные сапоги, ремни и бляхи. Позёмка лепестков кружилась смерчиком по зеленеющим газонам, и одуванчики стремились расщепить свои озябшие бутоны, чтобы светить им солнцем. Недолетки всё приспевающей войны с Кавказом. Прохладный май, но без шинелки прорыв в весенний город, закутанный в снега на памяти последних увольнений, был подвигом спасенья. И любви.

— Меня распределяют в танковое.

— Ёрник, еще скажи, что в мореходку! Тебе дядья кремлёвку уготовили. Я слышала зимой, ты ж не снижал потенциалы рода на клоунаде и подмостках.

Смолчал пострел. Моей наивности и простодушью давно велели младшеньким не знать и не уподобляться. Наверно, из признательности за бананы подчистил совесть переполненным желудком:

— Мне передали родичи твои тетрадки, чтоб сочиненья не боялся.

— Когда?

— Вчера.

— Так, значит, тебя, заброшенного, навещали? Зачем меня при положении гонять? Я прямо с поезда — к тебе. Жестоко.