Ангелофилия

И если по телевизору шла кинокомедия то у дяди Саши хорошее настроение, и вообще отлично, но чаще кинокомедии нет, и у него болят зубы, а от этого и еще от того, что трезв как стекло то обычно злой. И тогда раздражался, что мы у него под ухом грызем. В такие моменты любая мелочь выводила его из себя. В ответ он закуривал, папиросу.

Мы с мамой сидели рядом и заглатывали сизый беломор-канальный дым. Мама не протестовала, боясь делать замечания, оттого что трезвый дядя Саша был злее, чем пьяный. Но по мне, так трезвый, хоть и злой, но безопаснее, оттого что пьяный вообще становился непредсказуемым психопатом.

Мама уже со всем смирилась, понимая, что бесполезно спорить и тем более что то изменить. Что не скажи в ответ последует одно и тоже: «Это моя квартира, и я в ней делаю, что хочу. А если вам не нравится, то уе–вайте на х-й…» Мама отвечала: «Размечтался, стиляга деловой!» «Снова начинаешь?» – угрожающе смотрел на нее дядя Саша, который не выносил, сопротивления. Она, если трезвая, то молча уходила на кухню, а если выпивши, начинала спорить слово за слово.

Было время, прижимался к маме, и ее тепло согревало и вдохновляло, так что забывал все невзгоды и спокойно вдыхал запах потных подмышек и еще не старой, теплой и родной кожи, будто случайно прикасаясь носом, что ну никак не нравилось дяде Саше.

Еще до дяди Саши, в раннем детстве, когда у мамы было много поклонников, я, не знавший еще совсем ничего, инстинктивно тянулся к ним, словно каждый из них был моим отцом. Верил маминым друзьям, и пусть все намекали, что болен, но я-то знал, что это не так и что я здоров и крепок, как бык, несмотря на видимую хрупкость. Когда смотрел в грубо пахнущие, обветренные, усатые лица, то часто только тем и занимался, что угадывал, кто из них действительно был отцом. Тот, который крестил. Или тот, который играл со мной в карты? А может, тот, от которого пахло сапожным клеем и керосиновой лампой, или тот, который с легкостью, как акробат, ходил на руках и затем подбрасывал к потолку. И я все ждал, когда ж он шмякнет о потолок, но он подбрасывал точно, что я только чиркал волосами и летел обратно в сильные руки.

Заливался от смеха оттого, что, было жуть как щекотно, что он сжимал за ребра. Но что я знал точно, что дядя Саша не мой отец. И ничего хорошего от него ждать не приходится. А еще я вспоминаю, что в последнее время, а длилось оно уже несколько лет, мамины ножи пахли всем, чем угодно: и селедкой, и луком, мясом, маслом, жиром, но только не чистотой. И поэтому, прежде чем резать хлеб или яблоко, приходилось обнюхивать, чем пахнет лезвие и, на всякий случай, споласкивать под краном.

С тех пор, как мама стала выпивать, она перестала следить за домашним хозяйством. Ей стало все равно, что хлеб режется рыбным, а рыба – хлебным, хотя еще не так давно, всего-то несколько лет назад, она сама делала замечания на этот счет. Сейчас же они с дядей Сашей порой и арбуз резали после того, как нарезали «Иваси». Им стало все равно – лишь бы было, чем закусить, а то можно и волосами занюхать, было бы только, что выпить. Наличие выпивки, приносило им истинное наслаждение.

23

Лобное место

Вчера мне исполнилось семь лет. А сегодня ближе к вечеру дядя Рома обезглавил петуха. Смотреть не хотелось, но, движимый внутренним любопытством, обуреваемый противоречивыми чувствами, усилием воли заставил себя , будто знал, что когда-то опишу.

Зверством это трудно назвать, скорее, ритуальное жертвоприношение. Дядя Рома уверенно держал петуха за ноги. Тот изредка хлопал крыльями, стараясь взлететь вместе с рукой. Но не тут-то было. Дядя Рома, плавно покачивая, убаюкал петуха и коротким но не менее плавным движением положил его на пенек и рубанул. Голова отделилась от окровавленного отростка шеи и замерла в траве. Несколько перьев прилипло к острию топора.

Шея, ища потерявшуюся часть, со скоростью секундомерной стрелки вращалась вокруг оси. Голова же сразу обмерла, забыв при этом закрыть глаза и словно удивлялась происходящему. Тело, проявляя самостоятельность, рефлексивно било крыльями, продолжая выплескивать из шеи небольшие сгустки.

Сгибая и разгибая увенчанные шпорами ноги и судя по усилию намереваясь бежать, тело не сдавалось. Словно доказывая голове, что оно само по себе, а она сама по себе. «Так и что же? – думал я. – У петуха тело сильнее головы!?» Про душу тогда еще не думал, а если и думал, то уж точно не применительно к петуху. Можно подумать у человека по другому. А как у человека?

Через год страшнее представлялось услышенное от одноклассника, который рассказал, как в том же закутке житель нашего дома, деревенский мужик дядя Рудик умертвлял бычка.

Подтверждением его слов служили бурые следы и белые ссадины на досках, сараев. Дело происходило там же, где дядя Рома обезглавил петуха, что и дало ему название «лобное место». Но если дядя Рома казнил петуха гуманно, то тяпнувший первача дядя Рудик, на вид такой тихий, курносый, в канапушках, весь какой-то хилый, кудряво-русый человек, мало того, что плохо связал бычка, так еще, недолго думая, взмахнув колуном, как то беспомощно опустил его промеж рогов. И ладно если б хоть, со второго раза попал, так в том-то и беда, что он нормально так ни разу и не попал.

Результат казался плачевным. Бычок умирал долго и мучительно, вырываясь из пут и сотрясаясь окровавленной массой, деревянные сараи. С каждым новым ударом дяди Рудика бык все больше обезумевал. Но не тут-то было. Малосильный дядя Рудик, облопавшись самогона, к тому же стал подкашивать правым глазом и, уже потеряв дар связной речи, под неодобрительный гул дворовых жителей продолжил, раз, за разом опускать на раздробленную голову быка злосчастный колун.

За что и получил от местных опоек прозвище «косоглазый потрошитель». Друг рассказывал, а я представлял жуткое зрелище. И как случается на похоронах или еще где в скорбных местах, почему-то хотелось смеяться! Мечущийся, и еще не обескровленный бык, сошедший с ума от боли, и рядом пьяный, дядя Рудик с окровавленным колуном в таких же окровавленных руках.

«Еще немного и они кинулись бы друг на друга в рукопашную и еще неизвестно кто бы победил» – рассказывал друг. Египтяне бы наверно дядю Рудика не поняли, и за Аписа он бы ответил. Но мы не в Древнем Египте, а в родной Совдепии. А по-модному, в гетто улицы Интернациональной. Через час, а может, и больше, истерзанный бычок с проломленным черепом умер, и его кое-как на последнем издыхании начали разделывать. Пораженные люди молчали.

А затем, кто хотел, покупал парное мясо, и весь двор, хоть и возмущался, был спешно подкуплен заниженной ценой на мясо. И во многих квартирах, а особенно в семье дяди Рудика, по стенам потекло отражение пара и дыхание наваристого говяжьего бульона, на время заглушившего кисловатый запах стойла, идущего от спрятанных под кроватью шебаршащихся маленьких поросят. Все это на какой-то миг делало жизнь счастливой и умиротворенной, оттого что еще были живы те, кто испытывал голод и холод гражданской войны и продразверстки, и других нелепостей строя.

И что такое для них какой то бык, по сравнению с миллионами жертв режима. Пшик, пшик. Дядя Рудик после экзекуции запил! Говорят, ему сильно сплохело – уж очень не любил он убивать скотину, да, надо признать, и не умел.

24

Ген любви

В прошлый раз мы остановились на том, что сплетни вокруг заставили почувствовать себя изгоем.

– Знаете, сейчас мне кажется, что это не совсем так, вернее сказать, что слишком упрощенно. Мы ориентировались на нравственный закон внутри себя, и жили как могли.

– И как?

– Все, как обычно. Действовало, иногда.

–А люди?

–Что люди? Они просто узнали лишнего и начали обсуждать и осуждать, а некоторые особо рьяные стали сторониться. Обычная реакция толпы. Люди падки до клубнички. Кого этим сейчас удивишь? Одиночество и есть человеческая судьба, и мы это прекрасно понимали. А совесть есть золотое сечение, и с этим мы тоже не спорили, а просто понимали, что это надо всем знать и помнить. Это есть то, что негоже раскатывать губенку на чужое и считать, что тебе кто-то что-то должен.