Ангелы и пионеры
Шрифт:
У Митьки была только мама, а кроссовки для физры были такие старые, что у нас дома их бы уже сто раз в помойку выкинули.
Сегодня Лидия Евгеньевна опять спросила про деньги, и Митька опять встал за партой и, опустив голову, стал говорить, что маме задерживают зарплату, а спина у него была такая ужасная, что мы втроем переглянулись – надо что-то делать.
– Надо родителям сказать, – решила Катя и встала с качелей.
– Надо, чтобы они деньги дали, за Митьку сдать, – согласился я.
– Он не возьмет. А от нас за него Лидия Евгеньевна тоже брать не захочет. Или мучить его еще хуже будет, – догадалась Катя.
– «Родителям,
– Не лоси, а лоси…
– Старикам в магаз или в аптеку сгонять можем? Можем! – стал придумывать Дамир. – С мелкими посидеть, если родичам оставить не с кем, а им в клуб там охота или с друзьями затусить. Можем с мелкими побыть? Можем! Если, например, кто с утряка в выходной поспать хочет, а у него, скажем, псина есть, псину на прогулку вывести можем? Можем!
– Это пока мы сколько надо насобираем, медленно очень получится.
– Ничего. Зато у нас будет свой фонд дружбы и помощи. А про Митьку надо еще придумать что-нибудь. Надо с родичами посоветоваться.
И мы пошли советоваться с родителями.
– Ай, стыд… – сказали папа, мама, тетя, двоюродный брат и бабушка Дамира. – Куда катимся?
– Они что, эти шторы жуют, что ли? – спросила Катина мама, хозяйка колбасного цеха. – Только что вроде собирали.
– Это не на шторы, а на уборщиц, – сказала Катя.
– Счас подарим ей моющий пылесос, – решил Катин папа, водитель «газели» с фирменным знаком маминого колбасного цеха. – А если дальше докапываться до пацана будет, мы ее саму пропылесосим по самое не могу.
И Катины папа с мамой засмеялись.
А мой папа спросил:
– Ну и цена вопроса? Давайте сдадим за него деньги, и дело с концом.
Сделать кому-нибудь что-нибудь полезное за деньги в этот вечер ни у кого из нас не вышло.
Русский назавтра был вторым уроком. Нарядная и розовая, похожая на ветчину, с красным накрашенным ртом, Лидия Евгеньевна ходила вдоль доски и диктовала красивые предложения про любовь к родине.
– Корочкин, – сказала Лидия Евгеньевна, и у меня опять стало тяжело и противно между горлом и животом. – Ты деньги наконец принес?
Было очень тихо. Катя посмотрела на меня, и мы вместе посмотрели на Дамира.
В это время я услышал, как новенькая Женя Восьмерчук очень тихо сказала куда-то себе в воротник рубашки:
– Сто двадцать процентов.
– Корочкин, – сказала Лидия Евгеньевна, – если мать не в состоянии сдать эти несчастные деньги, пусть приходит и сама моет полы. Понял, Корочкин? Что молчишь? Я кому говорю-то?
Стало еще тише. Мы переглядывались и не могли договориться взглядами, кому начинать заступаться за Митьку.
И тут я увидел, что Женя Восьмерчук опять нажала на железную кнопку своей джинсовой рубашки и чуть слышно сказала себе в воротник:
– Есть!
Потом она встала и сказала тихо, но четко:
– Лидия Евгеньевна, вам придется принести свои извинения ученику за систематически проявляемую в его адрес бестактность.
Все посмотрели на Женю.
Началась такая тишина, про которую мой дедушка говорит: слышно, как борода растет.
– Что?
Что? – Лидия Евгеньевна поморщилась и огляделась, словно не могла понять, откуда звук.– Извинитесь перед Корочкиным и в дальнейшем никогда не относитесь к ученикам по признакам их материальной обеспеченности, – негромким, каким-то бледно-железным голосом повторила Женя. – Такое поведение недостойно российского учителя, особенно учителя словесности.
У всех просто глаза разбежались, никто не знал, на кого смотреть – на Женю или на Лидию Евгеньевну.
А Женя прямо стояла за своей партой, маленькая, стриженая, похожая на мальчишку.
– Восьмерчук? Женя? – Лидия Евгеньевна поглядела на нее, как будто Женя была говорящим насекомым. – Да ты что? Это что такое?
– Я не Женя Восьмерчук, я последняя разработка нашей военной промышленности, экспериментальный экземпляр. Скоро нас будет много, в каждом классе мы будем следить за поведением учителей. Ведь учитель в школе – это первый представитель государства, с которым встречается молодой гражданин нашей страны, и от поведения учителя, от его моральных качеств зависит очень многое в дальнейших отношениях молодого гражданина и государства, – очень четко и даже как-то занудно сказала Женя своим бледно-железным голосом.
– Так… Начитались, – усмехнулась Лидия Евгеньевна. – Насмотрелись, наслушались… Я сейчас же звоню твоим родителям…
– Научно-производственное объединение «Буран» мои родители, конструкторское бюро номер восемь, – поправила Женя. – А ваша вредность и опасность для детей составила уже сто двадцать процентов. Извинитесь перед Корочкиным, и тогда, может быть, вам удастся остаться работать в школе уборщицей.
– Так, рот закрыла! – гаркнула Лидия Евгеньевна. – И к директору!
Женя Восьмерчук нажала на железную кнопку на рубашке и опять сказала туда тихо:
– Есть!
Потом она моргнула левым глазом и выпустила из него луч. Луч уперся в розовую и толстую Лидию Евгеньевну, и Лидия Евгеньевна стала плоская, как диск, и прозрачная. Женя моргнула правым глазом, и плоская Лидия Евгеньевна стала сжиматься и испаряться, пока от нее не осталось одно маленькое серое облачко.
Женя села на свое место, как будто очень устала.
От облачка остались какие-то горелые лепестки вроде пепла.
Те, кто успел достать мобики, чтобы фоткать, разочарованно вздохнули, так быстро все случилось.
В класс вошли двое военных и дядька в белом халате.
Дядька собрал лепестки в пластиковую коробочку, а военные взяли Женю за руки.
– Живите дружно, ребята, – сказала Женя нам на прощание. – Помогайте друг другу.
А сфоткаться вместе с Женей нам не разрешили, ведь она – военная тайна.
На следующий день нам прислали Никиту Егоровича по русскому. Он придумал, что вместо денег на уборщиц надо просто разбиться на несколько бригад и дежурить по очереди, самим убирать кабинет и мыть пол. Мы рассказали ему про фонд взаимопомощи, и он устроил целое родительское собрание про это. Теперь все в нашем классе выполняют разные поручения, а деньги собирают на карточку, чтобы было, если надо кого-то выручить.