Аниматор

В этот момент послышались довольно тяжелые шаги и со стороны правых кулис на сцену вышел человек. Лицо было закрыто пестрой камуфляжной маской. Зато короткоствольный автомат он прятать не собирался.

– Это что, “А зори здесь тихие”? – хохотнула Клара.

Я невольно скосил глаза в программку. Черным по белому: “А. Чехов.

Чайка”.

– Сохраняйте спокойствие, – сказал человек в маске. В голосе его слышался небольшой акцент. – Это захват! Зал заминирован! Вы – заложники!

Потом поднял оружие и дал дымную очередь в потолок.

События в театре “Колумбус” были щедро растиражированы в прессе вкупе со всеми мыслимыми и немыслимыми комментариями как непосредственных участников, так и прочего причастного и непричастного к ним люда: политиков (их мнения настолько разнились, что закрадывалось сомнение, об одном ли и том же они толкуют), офицеров ФАБО, бойцов группы “Дельта”, врачей, чинов муниципальной милиции, мэра города, телеведущих, популярных актеров, юмористов, певцов, видных кутюрье, множества моделей (почему-то журналисты потратили массу сил, чтобы именно из их томных уст услышать хоть сколько-нибудь здравые суждения), визажистов, собачьего парикмахера, чьими услугами пользовался помощник президента, самого президента, суровых пятнистых военных, толкующих о том, как именно они приступают к разворачиванию широкомасштабной операции, призванной положить конец беспределу сепаратистов в Качарии, и еще бесконечному количеству какой-то мелкой говорливой публики, просыпавшейся на экраны и газетные полосы с истинно тараканьей всепроникновенностью.

По уровню и многообразию этого шума с ним мог бы сравниться только гвалт, поднявшийся на Ноевом ковчеге в момент отплытия. Каждая минута – да что там: каждая секунда! – тех трех с половиной суток была подробнейшим образом освещена и прокомментирована – к сожалению, как правило, в нескольких вариантах, диаметрально отличающихся друг от друга по сути.

Так или иначе вряд ли стоит подробно рассказывать, что происходило с нами на протяжении этого времени. Правдивее всего, на мой взгляд, выглядят те свидетельства, в которых используются слова “сон”,

“бред”, “кошмар”. Да, более всего это было похоже именно на состояние бреда – тяжелого плотного сновидения, способного настолько задействовать все твои чувства, что пропадает всякая возможность отличить этот сон от яви; другим отвратительным свойством кошмара является то, что когда ты с криком вырываешься из его липкого душащего вещества, вытираешь пот, со стоном поворачиваешься на другой бок и закрываешь глаза, то мгновенно погружаешься в него снова, с бессильным ужасом понимая, что оказался ровно на том же месте, с которого ценой неимоверных усилий только что ускользнул.

Первые секунды вполне человеческого изумления, настолько благодушного, что кое-откуда послышались свистки и крики “браво!”, сменились общим помертвением, когда еще несколько очередей покрошили лепнину на потолке (теперь палили и с балконов), и битком набитый зал был вынужден осознать, что происходящее вовсе не является режиссерскими новациями.

В этот момент произошло несколько вспышек, сопровождаемых негромкими, в сущности, щелчками, но в наступившей тишине тоже прозвучавшими как выстрелы, – разумеется, Клара не могла упустить подобной натуры и желала немедленно ее запечатлеть. Человек на сцене совершил кульбит и с грохотом укатился по дощатому гулкому полу за кулису. Потом я понял, что только чудо спасло нас от ответного огня и скорее всего гибели. К счастью, через секунду они уже осознали, что это были не выстрелы, а всего лишь сполохи фотовспышки. Один из масочников подскочил, выхватил аппарат и грохнул об пол с такой силой, что осколки линз весело поскакали под дальние кресла. Клара рванулась было, но я, к счастью, крепко держал ее за руку, и она, по-кошачьи зашипев и расцарапав мне руку, разрыдалась и закрыла лицо ладонями, повторяя: “Сволочи! Сволочи! Сволочи!..”

– Никаких съемок! – крикнул человек на сцене. – Это захват! Зал заминирован! Вы поняли? Но мы не собираемся вас взрывать. Мы хотим вам помочь! Вы должны уйти отсюда живыми! Только не делайте глупостей!..

И снова дал от пуза в потолок – видимо, для того, чтобы слова обрели необходимый вес.

– Меня зовут Мамед! – сказал он затем. – Это мои друзья! – махнул рукой, указывая на людей в масках (общим числом человек восемь, среди которых было несколько женщин в черных приталенных платьях до щиколоток; потом стало понятно, что это была только часть группы, – прочие блокировали центральный вход и боковые двери; но с течением времени и они показались на глаза). – Не мешайте им, и все будет в порядке! У нас с вами есть общее дело! Мы должны прекратить войну в

Качарии! Мы, качарцы, живем по-другому и хотим жить, как жили!

Каждый человек имеет право жить, как он хочет! Вы все должны потребовать, чтобы война кончилась! Мы будем связываться с вашим правительством! Оно уже знает, что случилось! Если вы будете вести себя правильно, все останутся живы и здоровы, а войне придет конец!

Насчет того, что зал заминирован, Мамед врал, но его беспардонное вранье пугающе быстро становились правдой. Парни таскали артиллерийские снаряды (по-видимому, тяжеленные: носили вдвоем на широких лямках, и то покряхтывали). Их расставили по залу примерно на равном удалении друг от друга. Кажется, всего их было четыре.

Двое разматывали разноцветные провода с таких же веселеньких пластиковых катушек, копошились возле сизых чушек снарядов, оснащая детонаторами. Женщины, талии которых были схвачены широкими кожаными поясами с подсумками, собранно двигались по проходам. В их умелых руках то и дело отвратительно чмокали рулоны разматываемого скоча, которым они сосредоточенно и споро прикрепляли к ручкам кресел все новые и новые пакеты. Сквозь полиэтиленовую пленку ближнего из них просвечивали гвозди и гайки.

Подлинный страх пришел не сразу. Он накатывал все новыми и новыми волнами – с каждым чмоком проклятого скоча; с каждым криком Мамеда, вновь и вновь воздвигавшегося на сцене, чтобы произнести очередную речь (похоже, прежде ему не часто доставалось это удовольствие, и теперь он отыгрывался во всю ивановскую); с каждой новой молитвой; с каждым воплем из динамиков, когда они запускали через трансляцию записи каких-то невнятных нам песнопений; с каждым сердитым окриком, когда кто-то из нас, по их мнению, нарушал установленные правила; с каждым взглядом тетки, сидевшей возле центрального снаряда, – глаза ее полыхали неукротимой ненавистью, в правой руке она держала взведенный ПМ, а левой зловеще поигрывала клавишным устройством, которое, видимо, при необходимости должно было замкнуть цепь, чтобы разнести в клочья несчастный театр вместе с его злополучными зрителями; с каждым всплеском истерии этого проклятого Мамеда – он беспрестанно говорил по телефону, и результаты одних бесед приводили его в благодушное настроение, толкавшее на доверительную беседу о нашем общем деле, общей судьбе и, как следствие, необходимости понимать желания и чаяния друг друга, а после других он мог взлететь на сцену и проорать, что если через два часа эти придурки из верхов не начнут выводить войска, он всех нас тут положит ряд за рядом!..

Воистину, этот глупый театр с его плюшевым занавесом (захватчики зачем-то то поднимали его, то опускали) и такими же красными плюшевыми креслами, уже на четвертом часу сидения начинавшими причинять ноющему телу невыносимые страдания, не видел таких страстей и трагедий, и не дай бог ему их увидеть снова, – пусть уж лучше Гамлет в черном плаще и Спартак в балетных тапочках вечно машут тут своими картонными мечами…

Я обнял Клару, и мы прижались друг к другу, максимально изолировавшись от окружающего, образовав некую воображаемую капсулу, грот, нишу, в которой даже воздух был другим, – и все происходящее потекло мимо нас, почти не… хотел сказать – почти не задевая. Да ну к черту, куда там! Но все-таки так было легче, гораздо легче.

Клара шептала мне в ухо свои смешные молитвы: “Матушка Божья,

Пресвятая Богородица, покрой меня и Сережу святым покровом, сбереги нас в доме, в пути, в дальней дороге – от злых людей, от страшных зверей, от большого несчастья, от случайной смерти…” Она шептала, шептала, и когда молитовка кончалась, то начинала снова, а когда не хватало воздуху, прерывалась для краткого всхлипа.

К сожалению, наша пещерка была слишком, слишком уязвимой.

Беспрестанно что-то било по нервам с новой силой: едва не лопался мочевой пузырь, и нужно было дождаться очереди на право спуститься в оркестровую яму, к концу первого дня превратившуюся в зловонное болото, – несведущему человеку трудно себе вообразить, насколько деморализует такой способ отправления естественных надобностей.