Анкета

Что же касается соприкосновения, то оно произошло в период их первого совместного месяца (я терпеть не могу словосочетания медовый месяц).

Он вернулся домой — а я сидел у Алексины в гостях. Я бы не пришел сам, но она встретила меня накануне на улице и настоятельно пригласила. Я сидел, пил чай, мы говорили о чем-то незначительном, но с той теплой дружественностью, интонация которой упраздняет всякое содержание слов или делает его десятистепенным. Алексина познакомила нас, Полугаев, крепясь, пожал мне руку и даже произнес свое коронное: «Не пью, не курю, в карты не играю.»

— Покушать бы чего-нибудь? — смиренно попросил он Алексину.

Она вздохнула, не сразу поднялась и пошла на кухню.

Полугаев, дергая щекой, прошептал мне со свистом:

— Если я тебя еще раз здесь увижу — убью. По-настоящему. До смерти.

— Вы неправы, — тихо сказал я. — Я школьный товарищ Алексины. Если вы ревнуете, то у вас для этого нет никаких оснований.

— Я не ревную. Я просто твою рожу видеть не могу.

— Вряд ли, — засомневался я. — Вы видите мою, как вы выразились, рожу всего пять минут, и за этот короткий срок она не могла вам опротиветь. Значит, вы или ревнуете, или из тех людей, которые не терпят в своем доме посторонних. Я таких людей знаю и даже вполне понимаю их. Но если вы не хотите видеть меня, то это не значит, что и Алексина не хочет меня видеть. Было бы разумно, если бы вы сначала посоветовались с ней, как муж и жена, и избрали бы единую тактику поведения и относительно конкретного случая, то есть меня, и относительно общей ситуации, то есть гостей Алексины в принципе. Почему вы берете на себя смелость единолично распоряжаться? И даже грозите мне гибелью, что, извините, просто глупо.

И Полугаев вдруг заплакал.

— Господи! — сказал он. — Ты ведь мне даже нравишься! Но не могу я справиться с собой, пойми! Убью я тебя!

— Еще чего! — услышала, входя, Алексина. — Опять ты за свои штуки?

— Убью! Убью! — капризно твердил Полугаев, утирая кулаками слезы.

— А ведь убьет, — с досадой покривилась Алексина, представив, наверное, сколько неприятных и ненужных для ее жизни хлопот будет при следствии, на суде — да еще меня хоронить!..

— Иди уж, ладно, — сказала она мне.

Но потом вопрос был, видимо, решен меж ними принципиально — в пользу Алексины, и — феноменальный прецедент! — как-то раз она специально попросила Сергея Качаева, когда он соберется к ней, зайти и захватить меня, и он зашел и захватил.

А потом я встречал Полугаева редко и мельком.

Недавно видел по телевизору: он баллотируется в депутаты областной или городской — прослушал — Думы.

* * *

Настала очередная суббота.

Мой день.

Алексина оказалась дома — и одна.

Мне не терпелось рассказать ей о том, что со мной произошло, но я знал, что к ней нельзя входить с лицом, одушевленным жизнью, слишком бодрым, радостным — в ней тут же возгорается холодный огонь сопротивления, она делается суха и молчалива. Поэтому я спокойно поздоровался, пошел на кухню, поставил чайник, пока он закипал, вытряхнул из заварочного чайничка заплесневевшую разбухшую массу в переполненное мусорное ведро, вынес заодно ведро в мусоропровод, заварил чай, налил себе и Алексине. Она поблагодарила.

Алексина плела что-то из тонкой лозы, этой лозой был завален весь угол. Работал телевизор — без звука, что-то пело радио — еле слышно, занавеска перед открытой дверью лоджии время от времени поднималась от сквозняка, мне стало уютно и хорошо. Привычно.

Помолчали полчаса.

Потом я не спеша, с усмешкой рассказал о своих событиях. О решении поступить на службу в милицию, о Курихарове, об анкете, о своих заочных невестах, о воровстве денег. О хищении книги и о том, как мне подарили ее, рассказал особо — достав при этом книгу из пакета (открыто что-либо приносить ей и дарить сразу же нельзя — у нее тут же портится настроение, потому что она чувствует обязанность быть благодарной и эта обязанность ее раздражает). Я достал книгу и небрежно бросил ее на диван. Алексина глянула на обложку — и опять углубилась в работу, то и дело отдаляя от глаз на вытянутых руках свое изделие и проверяя, правильно ли и хорошо ли получается.

Я не вытерпел.

— Послушай. То, что я тебе рассказал, не так уж и ординарно. Я допускаю, что само по себе тебе это неинтересно, хотя иногда мне кажется, что ты для чего-то делаешь вид равнодушия, исходя из каких-то своих внутренних установок, непостижимых для меня. Но, как бы ни малозначительно тебе это казалось само по себе, это касается меня — достаточно близкого для тебя человека. Неужели тебя это не волнует? Ведь происходит очень важное. Я на самом деле хочу жениться — не по любви, потому что никого, кроме тебя, не смогу полюбить, а по расчету, именно по расчету, исходя из чувства долга, исходя из того, что хочу детей, чтобы хорошо их воспитать, я это сумею сделать — и в мире станет двумя или тремя — как получится — приличными людьми больше.

— Я рада за тебя, — мягко сказала Алексина, как бы извиняясь, что слишком равнодушно отнеслась ко всему.

— При этом учти, мне будет больно, но, женившись, я уже не смогу приходить к тебе.

— Жаль.

— И все?

— А что еще? Действительно, жаль.

— Ты понимаешь, что я пришел прощаться? — Понимаю, — сказала Алексина, осматривая свое рукоделие со всех сторон.

— И это все, что ты можешь сказать?

— Не мучь меня, пожалуйста! — с неожиданной мольбой сказала Алексина.

Но я, вместо того, чтобы почувствовать жалость и печаль, вдруг ощутил странный прилив обличительного гнева и желание хоть как-то расшевелить ее — даже обидев, даже, быть может, оскорбив.

— Я хочу напоследок понять, — сказал я, — за что и почему ты так не уважаешь меня? Почему ты всегда относилась ко мне с таким пренебрежением? Почему в твоем присутствии, независимо от твоего поведения, я чувствовал собственную неполноценность? Послушай! — сказал я, пораженный неожиданной мыслью, — а может, и не было никакой любви? Может, меня к тебе притягивало совсем другое чувство, а именно: постоянное и жгучее желание доказать, что я умен, что я необычен, что я более чем достоин тебя, что я… Тщеславие, а не любовь! — воскликнул я.

Алексина прервала работу, посмотрела на меня — чуть ли не впервые — с искренним интересом и произнесла:

— Очень может быть!

— И ты понимала это! И это льстит твоему самолюбию больше, чем любовь! И это же самое привлекает к тебе других людей, потому что ты каждого умеешь поставить на свое место, которое заведомо ниже твоего!

— И это может быть, — подумав, согласилась Алексина. — Но это такие глупости… — и вновь взялась за работу.

— А что не глупости? Что не глупости для тебя?

— Ты, кажется, кричишь?

— Я готов вопить во все горло от разочарования и боли. Столько лет желаемое я принимал за действительное, мираж за реальность! Нет, ты не виновата, я сам обманывал себя! Ты всего лишь помогала мне тебя обманывать.

— Нет, — ответила она с неожиданной экспрессией. — Я не настолько… Я думала, ты меня действительно любишь.

— Не верю. Ты дразнила меня — в том числе и сама знаешь чем. Ты считала меня слишком нормальным.

— Что в этом плохого? И ты не то чтобы слишком нормальный. Ты просто другой.