Анкета

— А что ты мне предложишь? Тоже кроссворды составлять?

— Не обязательно. Взрослость и самостоятельность можно обнаруживать и показывать, вовсе к этому специально не стремясь. Мыслями. Суждениями. Обычными, вроде бы, поступками, в обычной, вроде бы, жизни, но за этими поступками будет видна сила, уверенность, разум…

— Короче: хорошо учись, допоздна не гуляй — и в этом твоя взрослость и самостоятельность?

— Как это ни парадоксально, но в значительной мере так, — согласился я.

— Нет уж, мы эту песню слышали!.. С другой стороны, я ресторанов терпеть не могу. Там в самом деле всегда едой воняет, даже если кухня далеко от зала. У меня обоняние слишком чуткое.

— Это ты в меня.

— Ладно, — сказала Настя. — Мне пора уроки доделать, чтобы меня отпустили гулять до десяти часов.

И этот эпизод, этот ее бунт, это ее решение танцевать в ресторанном стриптизе (а как еще это назвать?), мгновенно вспыхнувшее и мгновенно угасшее, я воспринял невсерьез. Скорее всего, подругу она выдумала, а если не выдумала, то подруге никак не меньше восемнадцати или, по крайней мере, семнадцати: не такие дураки владельцы ресторанов, чтобы вербовать несовершеннолетних танцовщиц, когда в городе нашем, славящемся красавицами, можно найти и обучить для нехитрого танца сколько угодно восемнадцати-двадцатилетних на все готовых юниц, обладающих приятными для посетителей формами; подростковая же прелесть с выпирающими еще ребрами, костлявыми еще руками — на любителей вроде набоковского Гумберта Гумберта, но таких наберется ли столько, чтобы ради них стоило открывать особый ресторан? Это, может, в западном каком-нибудь мегаполисе вроде Нью-Йорка возможно заведение с названием, допустим, «Лолита» или даже «Гумберт Гумберт», или даже «У Набокова», но и там не разрешат танцевать малолетним девушкам: из множества источников информации я, не побывав в Америке, составил, мне кажется, достаточно верное и полное представление об американском лицемерии, присущем любому буржуазному обществу, — впрочем, не только буржуазному, главное, — устоявшемуся, которое бережет само себя и без лицемерия в этом бережении не может обойтись. Кстати, открытость, правдивость — исповедальная и почти расхристанная — нашей страны, качества, которые так нравятся иностранцам, — не от хорошей жизни, а именно от неустоявшести, когда в бережении смысла нет: беречь нечего, когда лицемерить, то есть прикрывать благопристойностью нечто непотребное или, так скажем, непринятое, никто не желает, ибо принято все! (См. вопрос 11-й).

С чего, однако, я так расфантазировался? И ресторан «Лолита» выдумал, и пляшущие нимфетки тут же услужливо прошлись кордебалетом в воображении ума…

Эпизод последний — вот он меня мог бы напугать, но…

Это месяца три назад было. Для меня — давно, ибо я вообще всегда жил насыщенно и с другой скоростью, чем многие люди, несмотря на внешнюю размеренность, а уж последние недели, дни, — они вообще кажутся годами и месяцами, так много в них всего.

Опять-таки: Надежда на смене, я возвращаюсь с прогулки замерзший и с желанием принять горячую ванну. Но в ванной — Настя. Я постучал и спросил, скоро ли она выйдет. Настя не ответила. Что ж, не впервой.

Я негромко включил телевизор и одновременно начал что-то читать — по своей привычке лежа на постели. И задремал.

Дремал я сладко и довольно долго, как это иногда случается в предвечерье. Часа два.

Очнулся, взглянул на часы, подосадовал на себя: теперь не ляжешь вовремя, значит, и завтра проснешься позже — и несколько дней потребуется, чтобы вернуться в прежнюю колею.

Побрел в ванную комнату.

Дверь закрыта.

— Ты уснула там, что ли? — постучал я в дверь.

Ответа не было.

Неизвестно откуда (то есть как это неизвестно: фильмы, книги, газеты, устные рассказы с круглыми глазами рассказывающих и их странным удовольствием рассказывать об этом) — тут же возникла в уме картина: плавающее в кровавой воде тело с перерезанными венами. Но я не успел испугаться. В стотысячную долю секунды, пока картинка эта транслировалась из одного участка мозга в другой, тот, который заведует страхом, я физическим действием прервал связь — рванул дверь на себя. Задвижка — обычный оконный шпингалет — оторвалась, дверь распахнулась.

Настя лежала под взбитой мыльной пеной, видна была только голова.

Глаза ее были распухшими и красными. Но, похоже, она уже отплакалась, медленно водила руками по белым комьям пены; на меня даже и не взглянула, словно я и не выламывал дверь.

— Ну? — сказал я голосом не дяди, но сварливого соседа по коммунальной квартире — будто не замечая ее состояния. — И долго будем прохлаждаться здеся? Людям мыться тоже надо. Будьте столь неизбежны, мадам Анастасия Владимировна, освободить ванное помещение.

— Странно, — тихо сказала Настя. — Отца у меня нет, а отчество есть. Странно. Мне нравится, как у англичан, французов, американцев, у многих вообще. Никаких отчеств. Имя и фамилия. Зачем мне отчество? Зачем отчество тем людям, которые ненавидят своих отцов? Нет, хорошо, что у меня нет отца. Я бы его ненавидела. А был бы ты отцом, я бы тебя ненавидела.

— За что? — искренне удивился я.

— Слишком ты бодрый всегда, слишком веселый. Все у тебя просто: составляешь свои кроссворды — и ни с какого бока тебя не печет.

— Ты не права, — обиделся и даже оскорбился я. — Ты не можешь проникнуть мне в душу и понять, печет меня что-то или нет.

Не я один таков. Ты можешь увидеть человека, который скромно сидит за столом и что-то там тихо царапает. А это, возможно, какой-нибудь Шекспир и пишет он: «Быть иль не быть, вот в чем вопрос!» Понимаешь меня?

— Ты всегда прав. За это я тебя и ненавидела бы. Нет, хорошо, что ты не мой отец. Быть иль не быть — это ты в самое то попал. Тебе быть уже не обязательно — ты есть и всем доволен.

— Далеко не всем, просто…

— Кто учил меня, что перебивать других неприлично?

— Извини…

— А я вот поняла, кем я буду. Взяла вот так сразу — и поняла. Я буду самкой, сукой, я сопьюсь и заболею СПИДом. Это в лучшем случае. А в худшем — влюблюсь и выйду замуж по любви, а через год мы с мужем начнем тихо убивать друг друга словами и мелкими делами. Я буду стирать его вонючие рубашки и трусы — и захочу его отравить. Я уйду от него, найду другого. Он будет богатый, и у меня будет домработница. Он привезет меня на какой-нибудь деловой ужин, там со мной будет танцевать высокий брюнет, обнимая за талию и потихоньку подбираясь к груди, а после этого мой муж дома напьется и изрежет мне лицо, чтобы обезобразить. Я захочу посадить его в тюрьму и меня убьют нанятые мужем люди.

— Ты закончила?

— Нет еще. Но ты говори, говори. Я успею.

— А если так? — сказал я. — Ты поступаешь в педагогический институт и становишься учительницей. Ты хочешь отбыть в школе два-три года, а потом найти более подходящую работу. Но совершенно неожиданно ты вдруг начинаешь замечать, что тебе нравится работать в школе, особенно в старших классах. Ты начинаешь вести факультатив, устраивать школьные литературные вечера, ты ловишь себя на том, что всякое замечание тому классу, который ты ведешь в качестве классного руководителя, задевает тебя, а всякая похвала делает тебя счастливой. Это только пример наугад, один из вариантов. Суть же в том, что мы не так хорошо знаем себя, чтобы прогнозировать будущее.

— Я себя — знаю, — отрезала Настя. — Я уже сука и стерва. Я отбила у Лерки парня. Он мне абсолютно не нужен. Мне просто захотелось убедиться, стерва я или нет. Мысленно в этом не убедишься, так или нет? И я отбила. Главное, чем взяла, это же смех? Бутылка портвейна и постель, вот и все. Я сделала его мужчиной — и он теперь от меня без ума, на коленках готов ползать. Я ему сказала, что если проболтается, я ему рожу кислотой оболью. А он свой рожей дорожит, он меня боится. Он скоро меня ненавидеть начнет. Пускай, он мне не нужен. Так что, дядя Антон Петрович, я себя знаю. До самого далекого будущего, до смерти, потому что горбатого могила исправит.