Анна Австрийская, или Три мушкетера королевы. Том 1

— Если вашему величеству угодно так понять смысл высочайшего повеления, — ответил граф, слегка пожимая плечами, — то я не смею возражать.

— Но ведь это неслыханное насилие! — вскричала королева-мать. — Я желаю видеть короля, моего сына, и переговорить с ним.

— К сожалению, это невозможно! — возразил Люинь, становясь ей поперек дороги. — Его величество слишком занят, да и флигель этот лишен всякого сообщения с остальными частями дворца.

— Прекрасно задуманная и мастерски исполненная игра! — созналась Мария Медичи дрожащим голосом.

— В которой выиграл тот, кто действовал энергичнее, — подхватил граф резко. — Мы были хорошо осведомлены и имели все основания к тому, чтобы действовать подобным образом. Если бы обнародовать все принесенные жалобы, то можно было бы открыть в высшей степени скандальный процесс. Вследствие этого правительство его величества предпочло принять самые быстрые и решительные меры предосторожности.

— Король желает, чтобы я уехала непременно этой же ночью? — спросила королева.

— Непременно, ваше величество! Карета ожидает вас у малых ворот Лувра, — отвечал Люинь. — Шевалье будет иметь честь сопровождать вас. Если вы пожелаете, то и придворные дамы ваши могут последовать за вами.

— О, как ко мне милостивы! — горько и злобно вскричала Мария Медичи. — Проводите меня, герцог д'Эпернон, и вы, милая герцогиня Бретейль, разделите уж с нами нашу печальную и неожиданную участь.

Герцогиня опустилась на колени и со слезами поцеловала руку королевы-матери. Мария Медичи простилась со всеми придворными, после чего подала руку герцогу д'Эпернону. Шевалье д'Альберт и фрейлина пошли за ними.

Внизу у малых ворот стояла закрытая карета для государственных преступников. Королеву-мать не пощадили, не избавили от унижений, посадив в карету с военным конвоем, который сопровождал ее вплоть до Люксембурга. Здесь ей предстояла одинокая жизнь узницы.

Герцог Гиз и маркиз Галиас по повелению короля были посажены в Бастилию, из которой был освобожден принц Конде. Милостынераздаватель Ришелье был удален от двора и получил назначение епископа в Люсон. с тем, чтобы посвятить себя делам исключительно церковным. Остальные приверженцы королевы-матери также были частью удалены, частью изгнаны, и Лувр скоро совершенно очистился от лиц, неприятных ставшему во главе его графу де Люиню.

Всемогущий любимец короля прибег к самым гнусным интригам для того, чтобы удалить от Людовика даже тех его приближенных, которые чем-либо могли препятствовать его честолюбивым планам. В их числе были престарелый герцог Сюлли и принц Генрих Конде, поскольку именно эти люди могли стать на дороге Люиня. Он жаждал безраздельной и неограниченной власти и мечтал сделаться первым министром и маршалом Франции и, овладев душой слабого, всегда нуждавшегося в руководстве, Людовика, править страной так же самовластно, как это делал Кончини.

Король оказался под полным влиянием своего любимца и даже не пытался противиться власти этого человека, который управлял им с истинно демонской хитростью.

Результатом дворцового переворота стала лишь перемена имен правителей, а вовсе не перемена правления, которой так желал и которую так радостно приветствовал народ.

Мария Медичи скоро поняла, что Люинь не замедлит сам погубить себя. Своей непомерной гордостью, жадностью и отсутствием всяких способностей управлять страной, он, естественно, должен был внушить к себе такую всеобщую ненависть, что не исключалось появление у королевы-матери новых приверженцев и перемен в симпатиях народа.

Из уединения в своем Люксембургском дворце она постоянно и зорко наблюдала за жизнью при дворе. Неизменно преданный герцог д'Эпернон, получивший вместе с герцогиней Бретейльской разрешение навещать ее в изгнании, сообщал ей все более или менее важные новости.

Королева-мать, казалось, вполне подчинилась своей печальной участи и усердно занималась отделкой своего еще не совсем законченного дворца, из которого действительно должно было выйти нечто достойное удивления. Она выписала множество живописцев и скульпторов и сама руководила их работами.

Однажды вечером королеве-матери доложили о приезде герцога д'Эпернона. Она тотчас же догадалась, что только какие-нибудь важные события могли привести его к ней в такой необычный час. Королева приказала своей фрейлине пригласить герцога войти и позаботиться, чтобы никто не мешал их беседе.

Д'Эпернон вошел и поцеловал руку королеве.

— Ваша преданность — истинное благодеяние для моей души, герцог, — с грустью произнесла Мария Медичи, предлагая ему кресло.

— Я понимаю вас, ваше величество, — отвечал герцог, — понимаю уже потому, что вместе с вами несу тяжесть такого положения. Ноя начинаю опасаться, что недостойный любимец короля настолько ненавидит нас, что не удовлетворится даже этой степенью нашего несчастья и пожелает большего.

— Что случилось? Говорите и не скрывайте от меня ничего. Последние удары судьбы приучили меня выслушивать даже самые ужасные вещи с полным спокойствием и самообладанием.

— Подробных сведений у меня, к сожалению, нет, — отвечал д'Эпернон. — Вы сами знаете, теперь я не имею при дворе таких связей, но я слышал, как в прихожих говорилось о какой-то скорой здесь перемене.

— Как? Относящейся ко мне, герцог?

— Мне сообщили, что граф де Люинь уговаривает короля назначить для королевы-матери другую резиденцию, так как Люксембург недостаточно безопасен и недостаточно удален от двора.

— Или, выражаясь точнее, потому, что Люксембург недостаточно похож на тюрьму?

— Толкуют то о дворце в Фонтенбло, то в Блоа, — но король еще колеблется.

— Горе им, если они преступят границы возможного! — со злобой воскликнула Мария Медичи.

— К сожалению, я не мог доставить вам более точных сведений, ваше величество.

— Вы правы! Нам нужно во что бы то ни стало иметь преданного человека в Лувре. И знаете, что мне пришло в голову? Меньше всего подозрение может пасть на маркизу Вернейль, а ее прошлое, без сомнения, позволяет ей быть при дворе.

— Да, мне кажется, она была бы крайне для нас полезна, а на преданность маркизы, думаю, можем положиться.

— Она умна, осторожна и преданна, а супруга моего сына-короля, если я обращусь с ходатайством, сделает ее своей статс-дамой.

— Прекрасно! — согласился герцог. — Тогда мы достигнем двух целей сразу!

— Маркиза будет не только наблюдать за двором короля, но и за королевой. И если нам удастся отвратить от короля графа де Люиня и одновременно посеять недоверие к его супруге, то тяжкое время изгнания закончится гораздо скорее, чем думают наши враги. Я даю вам слово, герцог, что король не может обойтись без меня и непременно станет искать моей помощи, потому что ему необходим руководитель.

— Мне остается только прибавить, ваше величество, что ваше переселение в Блоа будет равносильно факелу, воткнутому в бочку пороха! Недовольные и большинство наших приверженцев собрались на юге Франции и ждут только знака, чтобы восстать с огнем и мечом. Если судьба вашего величества возмутит их, то ни за что нельзя будет поручиться, — война станет неизбежной.

— Остановитесь, герцог, пощадите меня! Я все еще не верю, что мой царственный сын решится на такую меру.

— Маркиза скоро найдет возможность доставить верные сведения. Я прошу ваше величество только об одном: надеяться на лучшее, но в то же время быть готовой и к худшему. Пока существует влияние этого Люиня, можно всего ожидать, даже междоусобной войны. О! Поверьте мне, ваше величество, что я вполне понимаю планы этого графа, только что назначенного констеблем Франции! Он теперь хочет, чтобы вспыхнуло восстание, затем, чтобы с мечом в руках положить ему конец и стать еще выше в глазах короля, уже как спаситель трона. Потому-то он и провоцирует недовольных, заставляет своих тайных противников высказаться открыто и надеется достигнуть этого ссылкой королевы-матери в какой-нибудь отдаленный замок.