Анна Герман. Жизнь, рассказанная ею самой

Главной моей воспитательницей была не мама, а бабушка. Мама всегда много работала, потому что мы жили на ее зарплату учительницы, пока не начала зарабатывать я сама. Учительницы везде получают не слишком много, жилье мы все время снимали, потому работать приходилось вдвое больше.

Я не умела и не хотела «брать от жизни», это недостойно хорошего человека, а я всю жизнь стремилась стать хорошим человеком. Если все будут только брать, кто же станет отдавать?

Это не так, я беру, беру полными пригоршнями, охапками, беру столько, сколько и не снилось всем этим умеющим брать от жизни материальные блага. Я вовсе не ханжа, хороший дом — это прекрасно, необязательно большой, но уютный, свой… и профессионально сшитые платья из хороших тканей, и хорошая еда, и возможность купить качественные лекарства, и интересные игрушки… Все это замечательно, но есть то, что не купить ни за какие деньги. Разве можно купить душевный отклик зрителей, искренний восторг и глазах, настоящие аплодисменты или слезы? Каких денег или материальных благ стоят искренние письма от совершенно незнакомых людей, например из далекой Сибири, с поздравлениями или пожеланиями здоровья?

Наверное, возможно соединить одно с другим — зрительские симпатии и приличные заработки, честно заработанные аплодисменты и материальные блага, но я непрактичная, я не умела.

А теперь вот скоро конец, я прекрасно понимаю, что это так, а значит, надо попытаться понять, зачем же я жила на Земле, ведь все мы приходим на нее зачем-то.

Не сам я делал добро Ни много и даже ни мало. Это Его рука Моею рукой давала. Сам даже любить не умел Ни преданно и ни неверно. Он, кто любил со мной. Лучше меня безмерно… Ян Твардовский

С ксендзом Яном Твардовским судьба меня свела очень поздно, только теперь, когда ни времени, ни сил Я жить уже не осталось.

Я видела много добрых и прекрасных людей, но таких, кто бы перил в Бога, как дитя (он сам в этом признавался), перил не потому, что знал Библию от слова до слова, не потому, что с 33 лет проповедовал, а просто по тому, что не мыслил свою жизнь без Него, всей душой сознавал себя твореньем Господа, не встречала.

Я всегда говорила, что лучшим человеком на свете была моя бабушка, и сейчас очень жалею, что мы не были знакомы с Яном Твардовским при ее жизни, они бы непременно нашли не просто общий язык, а общие порывы души.

Один жестокий удар судьбы я отбила, когда, собранная из кусков, сумела не просто встать на ноги, но и заново научиться ходить, петь, жить. И вот этот второй удар, когда услышала страшный приговор, не оставляющий надежды победить еще раз, он вызвал даже не отчаянье, а настоящий взрыв:

— За что?!

За что, почему я, почему на меня столько напастей? Разве мало я натерпелась, разве не доказала, что способна вытерпеть любую боль, возродиться из пепла? Не так давно я говорила Анечке Качалиной, что вынесла столько, что теперь могла бы грешить, потому что откупила все будущие прегрешения.

Чем я так нагрешила, что недостойна жить?

У Анны Ахматовой есть такие строчки:

«И упало каменное слово На мою еще живую грудь. Ничего, ведь я была готова. Справлюсь с этим как-нибудь».

Мне казалось, что я тоже готова.

Да, я пыталась обмануть всех вокруг — любимых, друзей, бдительную прессу, — когда отмахивалась от обследования, делала вид, что все не так плохо, что нога распухла от того, что я ее подвернула. Ничего… бывает… пройдет…

Не прошло, врачи сказали, что тромбофлебит и я шучу с огнем.

Самым страшным тогда казалось лишиться ноги, какая же я певица на костылях или протезе? Но я убедила себя, что все равно ношу длинные платья, а протезы делают замечательные. И больше одного концерта я все равно не даю. Один можно выдержать даже на костылях… или вообще сидя.

Никому не говорила, старательно улыбалась так, что скулы сводило, прятала глаза. Те, кому я дорога, увидели, но их удалось убедить, что это просто последствия былых травм, что вот закончу этот тур, вернусь с гастролей, отдохну, и все пройдет.

Пусть мои дорогие простят мне эту ложь, во-первых, мне просто не хотелось добавлять им лишние хлопоты, во-вторых, я уже так устала от больниц, что снова отдавать себя в руки врачей решила только в самом крайнем случае, а в-третьих (и в главных), я пыталась обманывать сама себя, себя в первую очередь убеждая, что это усталость, что все образуется, просто отдохну и снова» гаму если не здоровой, то подвижной.

Больше всего я лгала себе, а ложь остальным просто вырастала из этой лжи.

Человек боится этой последней правды, очень боится, даже если не боится всего остального. И я боялась и боюсь. Можно вытерпеть любую боль (или почти любую), можно даже смириться с безнадежностью своего положения, угрозой неподвижности, калечности, но примириться с мыслью о безнадежности положения вообще, о скором уходе и невозможности переломить судьбу в решающем раунде нельзя.

Я вспоминала Леонида Телигу.

Он умер от рака, потому что не пожелал прервать свое плаванье и лечь в больницу. Никто не знает, помогло бы ему, но шанс один из ста был. Телига не воспользовался этим шансом, потому что считал свое дело более важным, чем свое здоровье. Он имел право такого выбора.

Я вспоминала о встрече с Леонидом Телигой на своей передаче, когда он уже знал приговор, понимал, что месяцы и даже дни сочтены, испытывал страшные боли, но делал все, чтобы никто не усомнился в его силе духа, не стал жалеть, вообще не упоминал о приговоре судьбы.

Я не столь мужественна. Лежать в гипсе в надежде, что если приложишь пусть немыслимые усилия, перетерпишь сильнейшую боль, то встанешь, будешь жить — это одно, а понимать, что впереди уже ничего, когда у тебя маленький сын и тебе всего сорок пять, — совсем иное. Были минуты, когда я малодушно допускала мысль о самоубийстве.

Говорят, рак не любит свет и воздух. Неправда, очень любит, получив порцию того и другого, опухоль начинает расти, как тесто на дрожжах.

Я тоже об этом знала, потому решила не оперироваться, лучше подождать, попробовать другие средства и методы. Вот если не помогут и они, тогда пусть режут.

Наверное, я не права, хотя понимаю, что все равно все было безнадежно, тревогу следовало бить много раньше, при первых признаках серьезной болезни. Убеждала себя, что болезнь отступит только из-за моего желания жить, не может не отступить, нужно только… что, поголодать? Или полечиться травами? Побольше витаминов, и организм со всем справится сам.

Каждый раз, когда боль, нет, не отступала, но хотя бы на время стихала, я ликовала:

— Ну вот, помогает же!

Ненадолго помогало, я радовалась сообразительности Збышека-младшего, садилась к пианино, пыталась сочинять мелодии, отвечала на письма, даже давала интервью, правда, по телефону… Я пыталась обмануть саму смерть.

Не получилось. Никакие «другие средства и методы» не помогли. Стало ясно, что обманывать саму себя бесполезно, так же, как обманывать судьбу.

Еще строчки из того же стихотворения Ахматовой:

У меня сегодня много дела: Надо память до конца убить, Надо, чтоб душа окаменела, Надо снова научиться жить».

Меня поразила последняя строчка, все остальное перекликалось с моими мыслями, но вот это «надо снова научиться жить»? О чем она?