Анна Монсъ (рассказы)

— Слышь, а может не пойдем?

— А что?

— Да ведь побьет, скотина…

— Чудак, если бы хотел, то и здесь бы побил… Ведь ты для него воруешь из общего котла?

— Ясное дело!

— Ну, так и не волнуйся, не будет он тебя бить. Потом только зарежет, чтобы все шито-крыто. Но не сейчас же!

И двое поплелись за Джонсом. На баке Джонс оглянулся, обхватил обоих бандитов за плечи и зашептал:

— Ша, урки, нас предали!

— Ну!?

Кивком головы Джонс показал на галеоны. Пираты посмотрели, но ничего не поняли. Хлопали глазами.

— Джентльмены, я вам скажу просто: Кидди выжил из ума — и из-за него мы попали в эту западню. Кто споил всю команду? — Джонс обвел рукой театральный полукруг, указав на команду, которая как раз в этот момент шумно перекатилась вместе с бутылками на другой борт, — а еда? Куда он дел всю солонину? Вам не надоело жрать одни макароны?! (Джонс говорил совершенно искренне. Когда он пропил все деньги, отпущенные на мясо, то так перебрал, что всю память отшибло, еле откачали его тогда.)

— А теперь он продал нас испанцам. Вот они у выхода, полюбуйтесь.

У пиратов троилось в глазах, пришлось им Бену Джонсу верить на слово.

— Итак, Кида нужно убрать — а еще второго помощника. Ты, Билли, берешь топор…

— А почему не он? Чуть что — сразу Билли!

— А потому что тебе сказали! — парировал второй пират.

— А ты у меня зато пятьдесят пиастров одолжил — и не вернул!

— Ну, так я же их пропил… — сказал другой, искренне удивившись.

Билли не нашелся, что ответить. Кончилось тем, что он взял топор и поплелся в сторону капитанской каюты.

Кид в это время допил весь ром — и в голове у него прояснилось. План его действий был прост:

1. Убрать Джонса, а то обнаглел.

2. Дать команде рому.

3. Поскольку команда пьяная в стельку, то ее следует предварительно протрезвить.

4. Дальше видно будет.

Не откладывая дела в долгий ящик, Кид пошел к выходу из каюты; тут то его Билли и хлопнул топором по лбу. Потом взял за штанину, волоком дотащил до борта — и вывалил капитана в воду. В воде мелькнул белый треугольный плавник акулы.

Второго помощника спустили в воду тем же манером. После этого Джонс достал из-за медной пушки ведерко с привязанной лохматой пеньковой веревкой, черпнул забортной воды — и смыл с палубы кровь.

«Аминь, — сказал Джонс, — а теперь пойдем будить остальных». Из того же самого ведра он сильными струями окатывал пьяниц; снова и снова подходил он к борту — и скоро вся палуба блестела под полуденным солнцем. Но когда он подошел к седому, с жидкими волосами и в темно-зеленых очках с маленькими стеклами, моряку, напоминающему скорее нищего или кота Базилио — тот поднял голову, уставился на него своими непрозрачными стеклами, и кротко сказал: «Не надо, Джонс, старый Пью проснется и сам. Меня никто никогда не заставал врасплох — ведь я не Кид!» — и он мерзко захихикал.

— Ну, старина, разве мы когда-нибудь ссорились! — буркнул Джонс.

— А что нам ссориться — будь я зрячим, я бы тебя живо спровадил за борт; а так — кому опасен старый слепой! — и он хихикнул снова. Джонс недовольно отошел. Слепого боялись все — и он в том числе, хотя себе он в этом не признавался. Пью слишком много знал и слишком много видел своими незрячими глазами. Никто из пиратов не верил до конца, что он слеп — хотя когда он снимал очки, всем было видно, что вместо глаз у него глубокие впадины, прикрытые ушедшими вглубь веками.

Тем временем трезвые и оробевшие пираты, ежась под свежим ветерком, собрались в кучку на баке. Заметив это, Джонс отправился туда же.

— Урки, — так начал он свою тронную речь, — капитана хватила кондрашка. Тут он сделал приличную паузу, и обвел всех глазами. Пираты свои глаза попрятали. — Он сказал, чтобы я был за него капитаном. Кто против? — продолжал Джонс. Молчание. — Единогласно. И по этому случаю я ставлю бочку белого вина!

Команда закричала: «Ура!» Новый капитан пришелся по вкусу.

Тут же бочка явилась на палубу, пробку вбили внутрь — и хлынувшее вино полилось в кувшины, кружки, горсти и просто в разинутые рты. Бочка опустела мгновенно. Пираты орали и матерились, даже слепой Пью отхлебывал из кувшинчика.

Пью этот был, между прочим, в своем роде достопримечательностью. Даже среди пиратов он слыл последним негодяем. А еще он любил побалагурить.

Так и теперь, когда он кряхтя поднялся, нащупал палочку (в которой хранился стилет) и прихрамывая поплелся к носу вдоль наветренного борта, матросы, что были потрезвее, двинулись за ним. Пройдя немного, Пью сел на фальшборт, облокотясь на ванты, и, задрав голову, некоторое время наслаждался ветерком и солнцем.

— А что, ребятки, — изрек он наконец, — много ли кораблей у выхода из бухты?

— Два, — ответил кто-то.

— Да, дети мои, когда Господь лишил меня глаз — он знал, что делал. Зачем глаза тому, кто видел уже все, что ему было отпущено увидеть? Если старый Пью вдруг слышит, что покойники градом посыпались за борт — значит, неладно что-то на корабле… Боится Джонс, что Кидди откупится его головой от Испанцев! … А вот Билли Бонс сопит мне в ухо, не иначе, как Билли чем-то озабочен. А что может заботить Билли? Украл из общего котла — и боится, как бы старый Пью не догадался. Черта с два. Тебе придется поделиться, дружище! — И здоровенный пират густо покраснел, трусливо бегая глазами, под хохот остальных разбойников.

— Ведь вот он, человек, — продолжал Пью, — того и гляди испанцы пустят всех на дно — а он знай гребет под себя. Он и на дне морском, пока жив, будет карманы набивать пиастрами. Помяните мое слово, всех, всех вас на дно утянет золото! Нет бы о душе подумать, да грехи замолить! — и Пью воздел руки к небу. Пираты начали вздыхать, кое-кто даже пустил слезу.

— И вы вот небось думаете, — продолжал Пью, — ишь, врет старый хрыч! У самого грехов-то — на всех станет! Так, что ли? Ладно, знаю, что так. А что ж делать? Так уж на свете повелось, дети мои, кто самый первый вор — тот учит других не красть! — И Пью хихикнул. — А может, оно и верно, а? Кто сам мерзок — тот знает, что такое мерзость — а вам, скотам, этого и знать не дано. Кто уж опустился до глубин, так что мерзее и некуда — тот только может знать, что такое свет и чем он от темноты отличается!

— Ну, не так, скажете? — команда сопела в ответ. Что она могла сказать? Ведь мир искони делится на людей, что треплются, не зная, о чем — и на команду, что слушает, не слыша. Да и как может быть иначе? Не любят люди думать о печалях — но лишь во многоей скорби может быть толика мудрости.

— И умножающий познания не унимает скорби — зато нередко прибавляет в равнодушии… — бубнил старый Пью. Когда-то он и в самом деле читал святое писание — но не стремился точно передать его содержание. Зачем? Главное, чтобы слова нанизывались одно за другим, да звучали похоже. А смысл… В нем ли суть? В любых словах, в приключенческом рассказе и в философском трактате заключена своя мелодия — и лишь она непреходяща; лишь она есть суть и смысл… Все же прочее — лишь повод для спора.