Анти-Ахматова
Шрифт:
Молоденький наш оператор, Юра Сосницкий, наивно спросил: «Что же вам инкриминировали, Лев Николаевич?» — «Что!
Тогда было два обвинения. Те, кто выезжали за границу, были шпионами, кто нет — террористами. Я был террористом». <…> — «А-а-а, скажите… вас следователи… это… ну, били?» — «Вот так. С восьми вечера и до восьми утра. Несколько месяцев подряд». Лев Николаевич размахнулся и показал удар…
Василий КАТАНЯН. Прикосновение к идолам. Стр. 429
<…> По поводу возвращения Иосифа Бродского Анна Андреевна
Эмма ГЕРШТЕЙН. Мемуары. Стр. 472
Наверное, такое лучше давать без комментариев.
ПРИДУРОК ЛАГЕРНЫЙ
«А что бы было, если б он воспитывался за границей? — часто спрашивала она себя. — Он знал бы несколько языков, работал на раскопках с Ростовцевым, перед ним открылась бы дорога ученого, к которой он был предназначен».
Эмма ГЕРШТЕЙН. Мемуары. Стр. 345
А разве он не знал несколько языков? Английский он знал уж гораздо лучше нее. Ну, а тюркские языки, которыми владел Гумилев, она с высоты своего имперского сознания — советского, планомерно привитого сознания — за языки не считала: так, туземцы на базаре в Ташкенте лопочут. Народ в том масштабе, как смог понять его историк Гумилев, был для нее совершенно недоступен, она не могла подняться со своей обывательской позиции. Но продолжим цитату:
Работал бы на раскопках с Ростовцевым.
Это — предел ее мечтаний или предел, который она устанавливает для него? Ну, а дороги ученого и так открылись перед Гумилевым — те, которые он выбрал сам, не те, на которые она сталкивала его, — быть только ее сыном.
«Я задаю маме вопросы — она отвечает невпопад, и я же выхожу виноватым. Она не понимает, что ее невнимание оскорбительно, напр., вместо просимой мной книги прислать другую, дорогую, но ненужную; лучше уж ничего не присылать, я думал бы, что у нее денег нет».
Эмма ГЕРШТЕЙН. Мемуары. Стр. 357
Но она же не считала его ученым. А книжки почитывать — какая разница: ту, эту ли.
«Вот если бы интерес редакции «Всеобщей истории» получил реальное воплощение и у меня были бы затребованы рукописи, а за них переведен гонорар, с коего 50 % получил бы лагерь, то мне создали бы все условия для работы, как создают изобретателю».
Л. Н. Гумилев — Э. Герштейн.
Эмма ГЕРШТЕЙН. Мемуары. Стр. 367
Что ей до его научной работы (и до «условий»)?
«Нет также книг и вообще ничего хорошего. Мама, видимо, здорова, я из телеграммы Надежды Яковлевны узнал, что она вернулась в Ленинград, но мне она не пишет, не телеграфирует. Печально. За все мои тяжелые годы я не бросал научных и литературных занятий, но теперь кажется, что все без толку. Больше ничего не было и нет в моей тусклой жизни».
Л. Н. Гумилев — Э. Герштейн.
Эмма ГЕРШТЕЙН. Мемуары. Стр. 197
«Удаление Гумилева из
рядов советских историков является существенной потерей для советской исторической науки», — пишет академик В. В. Струве. Он говорит о недавно умершем профессоре Якубовском, потерю которого некем заменить, кроме как Л. Гумилевым, и смело указывает на его «глубокие знания и зрелость мысли». Профессор Артамонов говорит о «незаурядном даровании» Л. Гумилева и о его «блестящих знаниях в избранной специальности». <…> Доктор исторических наук и лауреат Сталинской премии А. П. Окладников <…> с большим нажимом сообщает, что не он один считает Гумилева «крупным, я бы даже сказал, выдающимся исследователем прошлого народов Центральной и Средней Азии» <…> и в заключение просит по возможности ускорить пересмотр дела «в надежде, что здесь во времена Берии могли быть допущены нарушения советской законности».Я хотела послать Леве копии блестящих рецензии ученых, но Анна Андреевна опасалась, как бы в его настоящем зависимом и унизительном положении это не вызвало бы у него нервного срыва.
Эмма ГЕРШТЕЙН. Мемуары. Стр. 326–327
Это просто какая-то психологическая диверсантка. Ей бы помощником у Геббельса работать — конкретно по деморализации объекта — противника, соперника, сына.
Лева не сделал себе капитала на своей личности, он не придумывал себе биографию и ее не создавал. Вопреки всему он сделал себе имя своим трудом. Ахматовского винтика из него не получилось.
Анна Андреевна знала, что я регулярно общаюсь с ее сыном, а потому спросила меня: «А как Лева?» — «У него все хорошо, — отвечал я. — Между прочим, он датировал «Слово о полку Игореве». — «Ну вот в это я не верю», — отозвалась Ахматова.
Михаил АРДОВ. Монография о графомане. Стр. 190
Не верил и Ардов: Воспитанный Ахматовой <…>, он воспринял и отрицательное отношение к культу Льва Гумилева. О единственной слышанной им лекции Гумилева пишет так: все это как-то легковесно, несолидно, эдакий научный Аркадий Райкин, виртуоз на профессорской кафедре…
Михаил АРДОВ. Монография о графомане. Стр. 203, 357
Это — его поклон в сторону Анны Андреевны.
Лева даже не понял, что Анну Андреевну огорчало не отсутствие у сына живых интересов (Это у него-то не было интересов!), а полная атрофия чувства любви и благодарности к людям.
Эмма ГЕРШТЕЙН. Мемуары. Стр. 472
Как это ни странно, чувство его любви к матери не атрофировалось, но это уже не о ней, а о нем.
«Я ПЛОХАЯ МАТЬ»
Я дурная мать…
Если мы подтвердим: да, дурная: сына младенцем отдала родственникам, почти не видалась, не интересовалась, «пуговиц не пришивала», из тюрьмы выручала плохо (когда его взяли с ее любовником — получше, а так не очень), в лагерь и на фронт писала мало, редкие открытки, посылки присылала самые маленькие, жила без него весело, хотя «о пытках говорили громко», в личную жизнь вмешивалась, достижений научных не признавала, не поощряла и не подбадривала, материально помогала не ему, а чужим людям — более светским, веселым, на виду. И поставим точку.