Антиабсурд, или Книга для тех, кто не любит читать

— А если не выучил, наказывать можно? — спросили дети.

— Можно, — сказал Лагарпов.

Дети отпустили счастливого Димку и побежали с Лагарповым к сараю, где быстро соорудили школьный класс из ящика вместо парты, двух кирпичей вместо стула и клочка бумаги вместо школьной тетради.

— Встать, учитель идет! — приказали дети, и Лагарпов послушно встал.

Ему разрешили сесть.

— Сколько будет дважды два? — спросили дети.

— Четыре, — сказал Лагарпов, радуясь их веселью.

— Неправильно, пять!

— Хорошо, пять.

— Не пять, а четыре! — сказали дети. — Не знаешь, так и скажи! Сидит, как дурачок, весь урок пялится в окно, в носу ковыряет. Ждет, когда его в школу для дебилов отправят. Ты дождешься, отправим — и пусть твои родители жалуются. Нечего жаловаться! Если придурка воспитали на нашу голову! Сами воспитали, сами и учите! Чудище тоже нашлось! Марш из класса! Стой! Без родителей не приходи!

— Хорошо, — сказал Лагарпов, топчась на месте, ему показалось, что игра зашла в тупик.

Но нет, дети направили его в сарай, и это оказался дом, и тут его ждали уже родители.

— И охота нам за тебя краснеть, вахлак? — спросили дети за родителей. — Ты что, маленький совсем? Бегаешь целыми днями на улице, не загонишь тебя, спать не уложишь, а на уроках спишь потом, скотина такая. Ты посмотри, что в комнате у тебя творится, свинья ты такая! А сестре платье зачем изрезал, свинья ты такая? Парашютики он захотел сделать! Ну и что, что платье старое, из него мать фартук сшить хотела, а он взял и изрезал! Знал бы ты, каким трудом это все достается, бездельник ты такой, сукин сын. Убить тебя мало!

— В самом деле! — выделился из хора звонкий, как колокольчик, голос Димки, — убить его, придурка, да и дело с концом!

И дети убили Лагарпова.

* * *

Когда к Лагарпову пришла старость, он стал все чаще задумываться.

История любви рассказ попутчика

— Ну, допустим, представь — вот я... Ну, она тоже, само собой... То есть как бы... С другой стороны — обстоятельства... Ладно... Тогда я, как мужчина... Я мужчина, в моих руках инициатива. Ведь так? Я правильно? Ну вот... Я — как мужчина. А она? Она... Ладно... Но инициатива в моих руках... То есть, как бы, например... Ну, ты понимаешь. Я же мужчина. Поэтому — само собой. Другой, может, он там как хочет, а я не могу. Во-первых, мужчина, во-вторых, характер. Хорошо. Что делать? Ну, вот ты. Допустим, на моем месте. Что делать?.. Я тоже не знал... С одной стороны, я мужчина, с другой стороны — тоже человек... Но проблематично... Тогда она мне: без эксцессов. Положим, эксцессы эксцессами, а характер? А он — нечего даже говорить. Тогда говорю — пусть. Она, ты понимаешь, начинает свои резоны... С одной стороны нельзя не согласиться, с другой стороны логика должна быть или нет? И в частном случае и вообще? Логика должна быть? Как по-твоему, должна быть логика? Вот! Но это же надо понимать! Допустим, как бы, если посмотреть, я понимаю, ты понимаешь, а кто-то не понимает. Что делать? Хорошо, пускаем все на самотек, хотя, допустим, я как бы и против, а с другой стороны, понимаю логику обстоятельств. Хотя сплошная чехарда — то обстоятельства есть, а логики нету, то есть логика, а обстоятельства уничтожились. Ты понимаешь? Это какие нервы надо иметь? Ну, я пошел тогда и напрямик. Говорю: так и так. Он ничего, то есть, как бы, ну, ты понимаешь. А она не знает. То есть знает, но не конкретно. Не в подробностях. Но суть известна. Оглядываюсь — со всех сторон получается цейтнаут. А? Цейтнот? А не цейтнаут? Почему цейтнот? Ну, пусть, дело не в этом. Собственно, уже и ни в чем дело. Какое уж тут дело, никакого дела, ничего уже не осталось. Думаю — ладно. Раз так, что остается? То есть, в принципе, если подумать... Но это время надо и сообразить надо, а когда так, то уже ничего... Ну, и с пятого этажа. Полгода собирали. Уникальный случай, говорят.

— Кто с пятого этажа?

— Я.

— Чего с пятого этажа?

— Я ж говорю: прыгнул.

— Кто?

— Да я же.

— Отчего?

— Ну, как... От этого самого. Ну, короче... Любовь.

Честность рассказ в стихах (верней — в песне)

Гаврилов токарем служил весь день. А после смены он в общежитье приходил — в свои родные стены.И в комнату едва войдя, он разувался тут же, свои взопревшие носки на подоконник ложа.Его сожители в резон тревожно говорили: — У нас и так тут не озон, нужны ли нам носки ли?Ты спрячь их лучше под матрас, как мы все трое прячем, а то воняют, извини, они на всю округу.Гаврилов гордо отвечал: судьба не виновата,что у меня одни носки и что одна зарплата.Я слишком с честностью знаком, таиться не умею. Не тычьте мне в глаза носком, я честь и стыд имею!Его друзьям от этих слов сейчас же стало стыдно, и достают своих носков, чтоб все их было видно.Они на стулья и на стол носки открыто ложат. Отныне презирая ложь, скрываться не желая.Вы думаете, тут финал, но это предисловье. Дух честности торжествовал, душевное здоровье.Но женщины, что, говорят, в мужчинах любят честность, коварны оказались все; я ставлю вас в известность.Подруги наших всех мужчин, узнав про их правдивость, исчезли, не сказав причин. Где в жизни справедливость?Они к мужчинам тем ушли, что ездят в «Мерседесах»,себя по подлому ведут, нечестно, некрасиво.Но такова у женщин суть — чем хуже им, тем лучше. Ах, как легко их обмануть! Но — сами виноваты.Когда ж рабочий паренек, когда душа открыта, они воротят сразу нос, как свиньи от корыта.Не верьте женщинам, друзья! И будет все отлично! Гаврилов сроду не женат — и ничего. Не тужит.

Петр Епифанов (еще один рассказ в стихах, верней — в песне)

Я спою про Петра Епифанова — он того заслужил. Посреди бытия неустанного он живет, как и жил.Его родина — драная улица, дряхлой бабки слеза. И когда он поет и целуется — закрывает глаза.Он встает по утрам по будильнику, если не выходной. Время точит, подобно напильнику. Что ж, еще по одной.Он не знает великих и планов их, он не рвется на бой. Среди прочих других Епифановых он живет сам собой.Он живет и работает вежливо, без огня и души.Он спокоен и ровен, хоть режь его, хоть в газету спиши.Отчего ж про Петра Епифанова не могу я не петь?Не постичь вдохновения — странного, как любовь или смерть.

Орлов, человек, выдающий и не выдающий справки (третий рассказ в стихах, верней — в песне)

Твой взор, Орлов, недвижен и суров. И мысль проста, как косточка в урюке. Я знаю только то, что ты Орлов, и то еще, что стрелкой гладишь брюки.Пространство ими строго ты рассек и сел на стул, и посмотрел устало. Сгустился, словно вечности кусок, ты над столом, подобьем пьедестала.Но ничего! Я для тебя припас свой пьедестал незыблемого духа! Держись, Орлов, на твой сегодня час, и на тебя найдется, брат, проруха!Я закален и не в таких боях, наполнен я живительным сарказмом. И ты, меня заранее боясь, не трать себя в усилии напрасном.Я ваши речи знаю назубок, я ваши знаю наизусть повадки!Смотри, Орлов, от гнева лоб мой взмок и крыльями встопорщились лопатки!Но если все ж, на это наплюя, захочешь поиграть своей судьбою, то я тебя... то я тебе... то я.... Ну, начинай, я приготовлен к бою!И он вознес властительную длань...И — выдал сразу нужную бумажку.Кто жив — замри! Кто умер — стрункой встань!Господь, узри орловскую поблажку!Он дал без слов, не вытянувшись в рост, не закричав от боли и от муки, он был велик воистину — и прост, хоть мог вполне считать людей на штуки.За что? За что? Я закрываю дверь, я ухожу, почти больной от счастья. Я уцелел. Я не растоптан властью. Как жить? Во что не верить мне теперь?

Кистеперов (четвертый рассказ в стихах, верней — в песне)

У Кистеперова в дому с утра до ночи все в дыму. Жена ворчит, а тесть бубнит, а теща скалится. А он купил себе щегла и с ним, забросив все дела, поет в два голоса и на фиг не печалится.Но тесть, напившись добела, зажарил и сожрал щегла, а теща весело ржала, тряся сережками. Но Кистеперов не был зол, он скромно рыб себе завел, он им «цып-цыпа» говорит и кормит крошками.Жене терпеть невмоготу такую в доме мокроту, она скормила рыб коту без сожаления. А Кистеперов — на семь бед один ответ: велосипед купил и ездить стал с улыбкой наслаждения.Но теща, взявши на подъем пятипудовый бакс бельем,споткнулась о велосипед и насмерть грохнула. У Кистеперова слегка позачесалася рука, но опустилась — лишь душа тихонько охнула.И ждали теща и жена, что он уймется, сатана, но Кистеперов с новой силой дурью мается. Теперь сидит он дотемна, сидит, подлюка, у окна, все время видит че-то там — и улыбается...

Без названия (У рассказа нет названия, потому что рассказанное в рассказе не поддается никакому наименованию, да и осмыслению тоже.)

Случилось это очень давно — семнадцатого июля одна тысяча девятьсот семьдесят девятого года.

Но в Саратове.

Василий Анадырьев ехал в троллейбусе, и к нему обратился человек на незнакомом языке.

Иностранец, благожелательно подумал Анадырьев, не сообразив в простоте своей, что иностранцу в Саратове оказаться никак невозможно: город-то закрытый! Он развел руками и поднял плечи, извиняясь и показывая, что не понимает по-иностранному.

Иностранец вместо того, чтобы отстать и обратиться к кому-нибудь другому, вдруг рассердился, закричал на Анадырьева. И по его крику, по тому, как пучил он при этом глаза, по конфигурации лица, по одежде и многим другим приметам Анадырьев вдруг понял, что это не иностранец, а свой, отечественный человек.

Уж не оглох ли я? — испугался Анадырьев. — И стал заново старательно слушать.

Нет, не оглох, слова человека слышит ясно — как слышит его и остальной весь троллейбус, уж очень громко человек кричит. Но вот значения слов — хоть убей! — никак не понять! Тогда, оставив свое недоумение на потом, он начал соображать, что же нужно сердитому человеку? И догадался: тот спрашивает Анадырьева, стоящего у двери, собирается ли он выйти, а если не собирается, пусть уйдет с дороги к такой-то матери!

Анадырьев не собирался выходить, ему было ехать еще двенадцать остановок до родного Государственного Подшипникового Завода Номер Три (ГПЗ-3), и он посторонился с улыбкой.

Сердитый человек выскочил, а Анадырьев поехал дальше.

Не склонный долго на чем-то фиксироваться, он уже готов был забыть про этот пустяк, но что-то мешало ему. Он стал прислушиваться к окружающему говору, пытаясь выделить из него слова и мысли — и не сумел. Он ничего не понимал. Он ехал в троллейбусе, словно набитом иностранцами. Этого быть, конечно, никак не могло. Значит, что-то со мной случилось! — подумал Анадырьев. — Если в одном троллейбусе не могут быть все иностранцы, значит — я, что ли, вдруг стал иностранцем?