Антигитлеровская коалиция — 1939: Формула провала

19 мая была заключена франко–польская военная конвенция, в соответствии с которой Франция все же брала на себя обязательство «начать наступление против Германии главными силами своей армии на 15-й день мобилизации». Возможно, именно надежда на это обещание Франции, а также преувеличение возможностей собственной армии привели к тому, что Варшава заняла деструктивную позицию, когда в июле–августе 1939 г. на московских переговорах трёх держав, казалось, наметился прогресс. Проблема заключалась в том, что Польша категорически отказывалась подписывать какое–либо соглашение с СССР, предусматривавшее пропуск частей Красной армии через польские территории, что было необходимо для отражения агрессии, поскольку СССР и Германия в тот момент не имели общей границы.

Ещё в мае 1939 г. в ходе своей миссии в Варшаву заместитель наркома иностранных дел СССР Владимир Потёмкин сообщил Беку, что «СССР не отказал бы в помощи Польше, если бы она того пожелала». Однако спустя всего день польский посол в СССР прямо заявил советскому наркому Вячеславу Молотову, что Польша не нуждается в коллективных англо–франко–советских гарантиях и не считает возможным заключение договора взаимопомощи с Советским Союзом^[106]. Западные дипломаты также понимали, что заключение полноценного англо- франко–советского соглашения, направленного против германской агрессии, возможно только при условии, что Польша подпишет соответствующий договор с Советским Союзом и предоставит СССР право пропуска войск через свою территорию^[107]. Тем не менее ни Франция, ни Великобритания не оказали сколько–нибудь существенного давления на Польшу, чтобы склонить её к сотрудничеству с Советским Союзом и выработки хотя бы какого–то компромиссного решения, касающегося пропуска Красной армии через польские территории. Даже во второй половине августа, когда до германского нападения остались считаные дни, польское руководство оставалось непреклонным. Глава польского Генштаба и один из ближайших соратников маршала Рыдз- Смиглы Вацлав Стахевич 20 августа категорично заявил: «Не может быть и речи о том, чтобы разрешить пропуск советских войск через польскую границу»^[108].

Несомненно, провал англо–франко–советских переговоров в Москве имел много причин, но именно позиция Польши и её отказ даже обсуждать вопрос о проходе Красной армии делали практически невозможным заключение полноценного и равноправного соглашения, направленного на усмирение германской агрессии. А если предположить, что западные державы и не слишком стремились к достижению компромисса с СССР, то польская позиция давала им прекрасную возможность сорвать переговоры чужими руками. Косвенно эта польская непреклонность играла и в пользу планов Гитлера избежать перерастания германо–польского конфликта в общеевропейский — внешнеполитическая линия Варшавы лишала её реальных союзников.

Дело в том, что ни Франция, ни Великобритания не были готовы оказать незамедлительную помощь Польше в случае нападения на неё Германии. Подписанный 25 августа 1939 г. англо–польский военный договор так и остался пустой декларацией. Ведь даже объявив 3 сентября войну Германии, британское и французское правительства так и не оказали никакой реальной военной помощи своему союзнику.

* * *

Польша образца 1939 г. не была демократическим государством. Напротив, у власти в стране находились убеждённые националисты, строившие авторитарное государство на основе корпоративизма, шовинизма и ксенофобии. Правительство преследовало несогласных, дискриминировало представителей национальных меньшинств, потворствовало антисемитским настроениям. Не было это государство и миролюбивым — в октябре 1938 г. Варшава приняла участие в расправе над Чехословакией, а чуть ранее шантажом вынудила Литву признать незаконную аннексию Вильно^[109]. Не гнушалась Вторая Речь Посполитая и сотрудничества с Третьим рейхом, до последнего рассчитывая найти компромисс с Гитлером.

Несмотря на это, факт остаётся фактом — Польша стала первой страной, оказавшей вооружённое сопротивление нацистской агрессии, больше 65 тыс. польских солдат и офицеров пали в боях с вермахтом осенью 1939 г., и даже оказавшись под оккупацией, тысячи поляков продолжили сопротивление захватчикам. Тем печальнее, что правительство Польши, в критический момент выразившее готовность сражаться с Германией, не нашло в себе мудрости и мужества пойти на компромисс с Советским Союзом, не смогло преодолеть недоверие и подозрительность, которые, конечно, объективно присутствовали между двумя государствами.

Разумеется, существовало множество причин идеологического, стратегического и даже исторического свойства, отравлявших отношения Москвы и Варшавы в 1920-е — 1930-е гг. Однако летом кризисного 1939 г. существовал некоторый — пусть и весьма небольшой — шанс на сотрудничество двух держав в борьбе с агрессором. Если бы уже тогда, в летние месяцы 1939 г., удалось создать антигитлеровскую коалицию, миллионы жизней были бы спасены, а Советскому Союзу не пришлось бы, как это было в 1941—1945 гг., «кровью искупать Европы вольность, честь и мир» и самому освобождать ту же Польшу, за спасение которой от нацистской оккупации отдали свои жизни более 600 тыс. наших соотечественников. Но категорическим отказом предоставить право прохода советским войскам и слепой верой в эфемерную помощь Великобритании и Франции наследники Пилсудского обрекли свою страну и миллионы соотечественников на гибель в пламени Второй мировой войны.

«КАРТИНА ВАРВАРСТВА И ГЛУПОСТИ»: БЕЛОРУССКОЕ И УКРАИНСКОЕ МЕНЬШИНСТВО II РЕЧИ ПОСПОЛИТОЙ В КОНЦЕ 1930-х гг.

Кирилл Шевченко

Накануне Второй мировой войны традиционно ассимиляторская политика официальной Варшавы в отношении белорусского и украинского национальных меньшинств ужесточилась и приобрела ярко выраженный репрессивный характер. Печальным символом национальной политики Варшавы стал созданный польскими властями в июне 1934 г. концентрационный лагерь в полесском городке Берёза–Картузская, среди узников которого было много белорусов и украинцев.

К 1939 г. под давлением властей были закрыты практически все белорусские общественные и культурные организации и школы, а православная церковь подверглась растущей полонизации. Усилились репрессии против украинского населения Подляшья, Полесья, Холмщины, Волыни и Восточной Галиции. Противостояние польских властей и украинских националистов подчас обретало формы латентной гражданской войны.

Главной целью польской администрации в этнически белорусских и украинских восточных воеводствах II Речи Посполитой была тотальная полонизация местного восточнославянского населения. К 1939 г. полонизационные усилия властей достигли своей кульминации, обнаружив черты этноцида, понимаемого как «уничтожение культуры народа, ведущее к его исчезновению путём ассимиляции»^[110]. «Наша внутренняя жизнь являет собой грустную картину. варварства и глупости»^[111], — такую нелицеприятную и самокритичную оценку политике Польши дал лидер польской национальной демократии Роман Дмовский в 1931 г. Столь нелестные слова в первую очередь можно адресовать политике Варшавы в отношении национальных меньшинств.

В польской политической мысли задолго до возрождения Польши в 1918 г. сформировалась устойчивая традиция рассматривать белорусов и украинцев с позиций цивилизационного превосходства, трактуя польский этнос на белорусских и украинских землях как «доминирующую цивилизационную силу, способную к политической организации». Как полагал лидер польских национальных демократов Дмовский, «будущее польское государство может выйти за пределы польских этнографических границ в мере, учитывающей ценности исторической Польши и цивилизационный потенциал великого народа»^[112]. Лидер социалистов и будущий «начальник государства Польского» Юзеф Пилсудский относил народы к востоку от поляков к числу «неисторических», считая польскую политическую опеку над ними естественным явлением^[113]. Часть польской элиты продолжала мыслить категориями средневековой Речи Посполитой «от моря до моря» в границах 1772 г.

Рижский мирный договор, заключённый после советско–польской войны в марте 1921 г., оставлял значительную часть восточнославянских земель в составе Польши. В условиях напряжённых отношений между СССР и II Речью Посполитой белорусский и украинский вопросы стали камнем преткновения между Москвой и Варшавой. Особую ожесточённость этой борьбе придавали как идеологические конфликты, так и геополитические амбиции Варшавы, стремившейся к расчленению СССР. Польская элита мечтала о границах 1772 г., воспринимая уступку Минска восточному соседу как непростительную слабость^[114]. Хотя статья VII Рижского договора фиксировала обязательство Варшавы обеспечить русским, украинцам и белорусам «свободное развитие их культуры, языка и выполнение религиозных обрядов»^[115], а статья 109 Конституции Польши провозглашала право на сохранение своей национальности и языка, «действительность разительно расходилась с этой декларацией»^[116]. Считая Гродненщину, Виленщину, Полесье, Волынь и Восточную Галицию, населённые в основном белорусами и украинцами, исконно польскими землями, Варшава проводила здесь агрессивную политику этнокультурного реванша.

Полонизаторская политика властей заставила белорусских деятелей пересмотреть своё отношение к Польше, которую они поначалу воспринимали как потенциального союзника. Если в декларации от 12 июля 1919 г. Центральная белорусская рада Виленщины и Гродненщины выражала надежду на союз с Польшей, то уже 17 сентября того же года её позиция изменилась. «Со стороны польской власти в вопросе создания независимой Белорусской державы ничего не сделано, — говорилось в резолюции Белорусской рады. — Представители польской политической мысли высказались, что земли на восток до Берёзины, возможно, до Днепра, являются польскими и их нужно присоединить к Польше»^[117]. Негативную оценку политике Польши дало правительство БНР, констатировав 27 января 1921 г. наличие угрозы «национальной смерти» белорусов в Польше и отметив, что «на деле польская толерантность есть самая дикая нетерпимость национальная и религиозная»^[118].