Антиквар
Шрифт:
Потом биография будущего генерала покатилась по накатанной – ВЧК, НКВД.
В 1941-м – вот уж воистину гримаса судьбы! – с большим повышением его перевели из центрального аппарата в УНКВД по Белоруссии, в Минск. Оттуда, подгоняемый наступающей немецкой техникой и пехотой, ушел в глухие белорусские леса – создавать партизанское движение.
С этого момента к биографии Николая Щербакова прочно прилипает определение «героическая».
И кто его знает – возможно, еще не генерал, но уже командир партизанского соединения, Николай Щербаков действительно геройствовал там, в глубоком немецком
После победы снова была Москва и академия Генштаба, в которой генерал преподавал до пенсии.
Из этого, как понял Игорь Всеволодович, выходило, что после войны Николай Щербаков сменил ведомство, и это было странно, потому что в памяти цепко засели слова некого заслуженного чекиста, однажды прочитанные или услышанные.
Слова эти были: «У нас существует одна форма отставки».
Понятно – какая.
Однако на эту тему Игорь Всеволодович решил все же проконсультироваться с Вишневским.
Возможно, генерал Щербаков никогда не изменял своему грозному ведомству, просто был откомандирован в академию Генштаба.
Вполне возможно.
Откровенно говоря, Игорь Всеволодович не очень-то понимал, почему так упрямо вцепился именно в этот карьерный зигзаг Щербакова. Он даже решил оторваться от компьютера на некоторое время. К тому же с непривычки рябило в глазах, назойливо ныла спина. Есть не хотелось, но, спустившись на первый этаж, чтобы размяться, все же решил побаловаться чашкой настоящего кофе.
Скрупулезно исполнив весь обряд правильного приготовления – отдельное удовольствие для подлинного ценителя, – Игорь Всеволодович с комфортом устроился в светлой просторной гостиной, обставленной старинной – начала XIX века – мебелью, чудом сохранившейся почти в первозданном виде. Гарнитур карельской березы в стиле александровского ампира, с неизменным перекрестьем тонких пик на стеклах книжных шкафов и монументальных невысоких горок с колоннами, добротными креслами с глухими полукруглыми спинками, мягко переходящими в высокие подлокотники, и такими же диванами, казалось, сам излучал теплое светло-медовое свечение.
Конечно, Непомнящему было известно волшебное свойство карельской березы подхватывать и множить любой свет – будь то солнечные лучи или блики свечей. Оттого в окружении этой мебели всегда тепло, уютно и как будто немного светлее, чем там, где ее нет.
Большие окна гостиной к тому же были удачно задрапированы тонкой золотистой тканью – в итоге серый день казался солнечным.
Сиделось здесь хорошо, а думалось еще лучше.
Именно здесь – совершенно неожиданно притом – Игоря Всеволодовича посетило устойчивое ощущение. Именно ощущение, потому что он скорее почувствовал, нежели понял это.
В послевоенной биографии генерала Щербакова что-то разладилось. Подтверждения, правда, косвенные, впрочем, лежали на поверхности.
Он ведь был еще молод – в 1945-м Николаю Щербакову исполнилось всего сорок лет.
Война – понятное дело – кузница стремительных карьер.
Однако сорокалетние генералы, к тому же Герои Советского Союза, надо полагать, были наперечет.
И
на виду.Отчего же тогда академия? Во все времена – кладбище слонов.
Что натворил бравый партизан?
Или, напротив, чего не натворил из того, что требовалось?
Повальную чистку органов в 1955-м он, кстати, пережил без потрясений.
Однако ж прежние, куда более жуткие, кровавые – в 39-м, послевоенные – переживал так же.
Без потерь.
Игорь Всеволодович вернулся к компьютеру.
Истину, как представлялось, следовало искать в мемуарах, воспоминаниях тех, кто знал Щербакова лично, возможно – между строк, в полунамеках и полупризнаниях. Они ведь и теперь еще осторожны, как в старые времена, эти партизанские ветераны, тщательно подбирают слова и долго думают, прежде чем ответить на вопрос. Те, разумеется, кто пока в здравом уме и трезвой памяти.
Словом, он вернулся к компьютеру. И, погрузившись в подробные, тяжеловесные, местами не слишком грамотные, зато обильно сдобренные классическими штампами дремучей советской пропаганды мемуары, понял, что обрек себя на тяжкое испытание.
Однако не отступил.
И был-таки вознагражден.
Оказалось, в партизанском отряде вместе с Николаем Щербаковым сражалась его жена – Нина. И похоже, сражалась по-настоящему, без поблажек и скидок на родственную связь. Была связной отряда, ходила по оккупированным деревням и селам. В 1942-м попала в руки немцев, два дня провела в гестапо и чудом осталась жива.
Надо полагать, партизанский вожак крепко любил жену – ибо, узнав о провале, совершил поступок безрассудный, если не сказать безумный. Поднял небольшой отряд и двинул на городишко, в котором держали Нину.
Безумство храбрых недаром воспето Буревестником революции. Случается – оно удивляет само провидение. Ему восторженно улыбается судьба. И невозможное становится возможным.
Маленький отряд Николая Щербакова в пух и прах разнес крупный немецкий гарнизон, разгромил гестапо, отбил у немцев полуживую Нину.
Партизанское начальство признало демарш Щербакова опасной авантюрой, однако, принимая во внимание успех операции, рассудило по принципу «победителей не судят».
Опасное самовольство сошло партизану с рук.
Тогда – сошло.
А после?
Непомнящему показалось, что ответ найден.
Пребывание в плену – негласно, правда, – рассматривалось в ту пору наравне с предательством. Освобожденные из фашистских лагерей люди зачастую следовали прямиком в родные – советские.
Конечно, плен Нины был коротким. К тому же в плену побывала жена – не сам Щербаков.
И все же, думалось Игорю Всеволодовичу, генералу не простили этой малости.
Впрочем, кара была не слишком суровой: не лагерь, не отставка – академия Генерального штаба.
Пощадили, надо полагать, еще и потому, что двух дней в руках гестаповских умельцев Нине Щербаковой хватило с лихвой.
Мемуаристы писали о ней скупо, однако кто-то упомянул вскользь: здоровье женщины было подорвано. После войны она долго, тяжело болела.
В первоисточнике – «была прикована к постели»; выходило, в таком состоянии провела Нина Щербакова двадцать с лишним лет – умерла в 1978-м.