Антипутеводитель по современной литературе. 99 книг, которые не надо читать
Шрифт:
Разумеется, это шутка. Поляков пишет сам и искренне недоумевает, отчего «серьезная проза» не приглашает его к себе в песочницу, а критика игнорирует. И в ответ сердито объявляет, что литпремии — фикция, а большинство толстых журналов — «междусобойчик». Не только растиражированный роман «Козленок в молоке», но едва ли не весь поздний Поляков — это бесконечное внутрицеховое выяснение отношений, где и рядовому читателю, и посвященному писателю не под силу понять смысла всех намеков.
Нечто подобное есть и в трилогии «Гипсовый трубач», которую завершает роман «Конец фильма». Отравленные желчью мелкие дротики посланы в сторону «братьев Рубацких», «Радмилы Улиткиной», «Михаила Пшишкина», «Ольги Свальниковой», «Алекса Хлаповского» и других коллег. Мимоходом достается Гребенщикову — за «суггестивные блеянья на корпоративных
И все же не судьба погорелого Верховного Совета и не печальная участь Советского Союза более всего волнует автора «Гипсового трубача», но близкий к телу писателя вечнозеленый конфликт из-за собственности на земельный участок. Хотя сухая кадастровая цифирь не обещает катарсиса, тема «ссоры хозяйствующих субъектов» достигает нешуточного накала, завершаясь поножовщиной с перестрелкой. В третьем томе окончена эпопея захвата дома ветеранов культуры «Ипокренино»: с одной стороны — рейдеры во главе с таинственным Ибрагимбыковым (тайна раскроется в финале), с другой стороны — вороватый директор, а между ними — старики-ветераны и встающие на их защиту энергичный режиссер Жарынин и мятущийся писатель Кокотов, которые приехали сюда поработать над сценарием фильма.
Авторский замысел, похоже, предполагал, что именно история покорения «Ипокренина» и станет тем стержнем, который выдержит десятки побочных историй. На самом же деле сюжет о земельной баталии утонул среди множества отвлечений, вставных новелл и флэшбэков. Кроме главных и неглавных персонажей здесь также присутствуют персонажи из прошлого этих персонажей, и персонажи, рожденные воображением других персонажей, и персонажи-фантомы, выпускающие на свет собственных фантомов.
Вся эта пестрая толпа обеспечивает роману объем (три тома — полторы тысячи страниц), но читатель теряет логику повествования, успевая заблудиться в толпе бездействующих лиц. То, что автор гордо именует «синтезом реализма и постмодернизма», представляет собой ворох разрозненных баек, даже не нанизанных на фабульный шампур, а кое-как к нему подвязанных — в духе Шахерезады («Вот я вам сейчас случай расскажу», «О, это удивительная история!», «О, это отдельная история!» и пр.). Текст пестрит фельетонными фамилиями («народная артистка Саблезубова, композитор Глухонян, народный художник Чернов-Квадратов» и др.), несмешными метафорами («долька бледного помидора, явно страдающего овощным малокровием», «селедка, посыпанная одряхлевшими кольцами фиолетового лука» и пр.) и неловкими сравнениями («играют словом, как дурак соплей», «народ уже приучен к несправедливости, как испорченный пионер к содомии», «Розенблюменко позеленел, как хлорофилл» и т. п.). «Социальная чувствительность, точная образность, тонкий психологизм, богатая ироническая палитра, умелое и уместное использование такого приема, как гротеск, композиционная свобода и изысканность — вот что характеризует сразу узнаваемый творческий почерк Юрия Полякова», — пишет о трилогии безымянный рецензент «Литературной газеты», которую, по совпадению, возглавляет ныне сам Юрий Поляков.
Продираясь сквозь «изысканный» текст, отмечаешь его редкостную неряшливость. Критик Сэм Лобасов через страницу превращается в Дэна, алкоголик Пургач становится Пургачевым, чай «Мудрая обезьяна» оказывается вдруг «Зеленой обезьяной», а один и тот же эпизод прилета в Лондон повторен дважды (второй раз, видимо, на бис). И тому подобное.
Сразу после выхода книги автор объяснил журналистам, отчего давно обещанный третий том появился только сейчас: «Я ведь не графоман с букеровским дипломом, я профессионал и не привык выпускать текст, требующий доработки». Либо это писатель так своеобразно понимает профессионализм, либо это издатель решился на преступление: подкараулил автора в ночи, вырвал недоделанную рукопись и побежал в сторону типографии. А Поляков его не догнал.
Концерт для диктофона с оркестром
Антон Понизовский. Обращение в слух: Роман. СПб.: Издательская группа «Лениздат», «Команда А»
«Сова приложила ухо к груди Буратино. «Пациент скорее мертв, чем жив», — прошептала она и отвернула голову назад на сто восемьдесят градусов. Жаба долго мяла влажной лапой Буратино. Раздумывая, глядела
выпученными глазами сразу в разные стороны. Прошлепала большим ртом: «Пациент скорее жив, чем мертв»…»Если в этой цитате из сказки А. Толстого заменить слово «Буратино» на слово «Россия», то вы получите примерное представление о сюжете дебютного романа экс-журналиста НТВ Антона Понизовского. Действие происходит в Швейцарии, в уютном «Альпотеле Юнгфрау», неподалеку от убежища байроновского графа-чернокнижника Манфреда: отсюда, с высоты трех тысяч метров над уровнем моря, открывается прекрасный вид на Россию, а гостиничный табльдот помогает героям заниматься историософией и обсуждать все возможные варианты диагноза, не отвлекаясь на презренный быт.
В роли доброго доктора Жабы выступает эмигрант Федор, «молодой человек с мягкой русой бородкой», специалист по творчеству Достоевского. Роль безжалостной Совы играет сорокалетний Дмитрий, турист-бизнесмен, тоже не чуждый достоевсковедения. Cам процесс постижения «загадки русской души» заключается в прослушивании диктофонных записей интервью с простыми гражданами бывшего СССР и последующем обсуждении. Феде его изыскания оплачивает Фрибурский университет, а Дмитрий, застигнутый в отеле непогодой (из-за извержения исландского вулкана авиарейсы отменены), готов отправиться в «путешествие к центру души» бесплатно, скуки ради.
Сами рассказы «реципиентов», переложенные на бумагу и явленные читателю, составляют половину книги, причем протуберанцы наивной ностальгии («Люди были другие. Добрейшие были люди!», «При коммунистах жить было лучше»), наивного национализма («кто на иномарках за рулем ездиет? Нету русских!») и тоски по Сталину достаточно редки. Значительная часть историй — драматичные перипетии мужчин и женщин, к которым жизнь отнеслась особенно неласково: войны и аресты, скитания и страдания, сломанные судьбы и безвременные смерти близких… Горькая чаша, казалось, испита до дна, но всякий раз наполняется снова.
Позиции комментаторов полярны. Прослушав очередную запись, Дмитрий обвиняет народ в жестокости, Федя его оправдывает («разгул — да, но ведь и отходчивость, и прощение»). Дмитрий рассуждает о низком уровне жизни, Федя отбивает пас пламенной речью о высокой духовности (душа народа «стремится к святыне, стремится к правде!»). Дмитрий упрекает Россию в нецивилизованности, Федя парирует: западная цивилизация, мол, «несет загрязнение для души». Дмитрий твердит о массовом пьянстве как источнике множества бед, Федя же видит в этом национальном недуге высший сакральный смысл: быть может, в России по-черному пьют оттого, что именно этот народ сильнее других ощущает «острую нехватку Бога»? Дмитрий толкует о тотальном инфантилизме («психологический возраст русских — ну, в большинстве своем, — лет двенадцать–тринадцать»), а Федя, ухватившись за метафору, воодушевленно сравнивает Россию с тем страдающим ребенком, о котором говорили братья Карамазовы. Автор вообще очень старается, чтобы на образ велеречивого Феди пал отсвет князя Мышкина, а на циничного Дмитрия — тени Свидригайлова и Ставрогина. Авось тогда грамотный читатель сам проведет лестную параллель между Понизовским и Достоевским.
Хотя никто из рецензентов пока и не рискнул назвать Антона Владимировича современной инкарнацией Федора Михайловича, в комплиментах нет недостатка. Ведущая юмористической телепрограммы уже пообещала, что будет советовать друзьям прочесть это произведение. Рецензент глянцевой «Афиши» назвал книгу «настоящим Русским Романом — классическим и новаторским одновременно», а обозреватель православного журнала «Фома» возрадовался: «В нашу литературу пришел очень серьезный, глубокий писатель». Еще до того, как «Обращение в слух» угодило в лонг-лист премии «Национальный бестселлер», сам романист не без гордости поведал в нескольких интервью, что все приведенные в романе истории — подлинные!
Оказывается, запись велась на Москворецком рынке и в областной больнице будто бы в рамках проекта «неофициальной» истории России. Однако рассказчики, изливая души перед диктофоном интервьюера, вряд ли подозревали, что превратятся в эпизодических персонажей романа, где их боль, муки и утраты станут иллюстрациями к схоластическим спорам двух карикатур, как-бы-западника и якобы-патриота. Да простит меня автор за жесткую аналогию, но его подход к людям как к «материалу» вызывает ассоциации не с Достоевским, а скорее с Гюнтером фон Хагенсом: биологом-шоуменом, который возит по Европе выставку «пластинатов» — то есть художественную инсталляцию из обработанных по специальной методике человеческих трупов.