Антоллогия советского детектива-40. Компиляция. Книги 1-11

«Вот оно, отношение к помазаннику божьему, — сказал мне отец. — Очень характерно!»

И когда впоследствии один из гостей заговорил как-то о том, что в русском народе еще жива вера в Николая II, он сказал: «Бросьте, батенька! Можете у моего сына проконсультироваться. Он в позапрошлое воскресенье получил на Воробьевых горах достаточно полное представление об этой вере. О святынях прибауточек не сочиняют…» И потом еще долго, садясь за стол, он вспоминал: «Как этот лохматый говорил? Помяни, господи, царя Николашу и жену его Сашу?…»

По мнению отца, на всю Россию едва ли набралось бы больше ста тысяч искренних и убежденных монархистов. Я, конечно, понимал, что монархические идеи во время гражданской войны были популярны в стане белогвардейцев, но мне всегда казалось, что колчаковские, корниловские и деникинские офицеры прибегают к ним с той же целью, что и к спирту или кокаину. Уж слишком скомпрометировало себя самодержавие даже в глазах тех, кто враждебно относился к Советской власти. А сам Николай II ничем не был похож на того царя, о котором мечтали, идя навстречу своей гибели с винтовками наперевес, марковцы и дроздовцы… Трудно было предположить, что исступленная мечта о возврате к старому, к абсолютной монархии может для кого-либо воплотиться в образе маленького ординарного полковника, который в 1890 году с глубоким и нескрываемым удовлетворением гимназиста-второгодника записал в своем дневнике: «Закончил свое образование окончательно и навсегда…»

Дневник Богоявленского над многим заставлял задуматься. Но само собой понятно, что меня в первую очередь интересовало, можно ли будет его использовать в раскрытии убийства. Должен признаться, что его значение в этом смысле мне было тогда неясно и я еще не представлял, какое место он займет в цепи улик. Но что-то мне подсказывало, что этот документ пока невидимыми для меня нитями связан с трагедией, которая произошла в пригородном поезде. Во всяком случае, основываясь на нем, уже можно было выдвигать более или менее правдоподобные версии.

Перед отъездом из Петрограда побриться я не успел, а по неписаным, но строго соблюдаемым законам в МУР надлежало являться только чисто выбритым. С минуту поколебавшись, я все-таки решил, не заезжая домой, прямо с вокзала отправиться в розыск. Фреймана на месте не оказалось. Кемберовский с выскобленными до синевы щеками — живой для меня укор — доложил, что Фрейман будет через полтора часа и перед уходом просил, чтобы я оставил привезенные из Петрограда документы в его сейфе.

— Если желаете побриться, товарищ субинспектор, то у меня есть бритва…

По старой солдатской привычке Кемберовский всегда носил с собой нитки, иголку, бритву — все, что может потребоваться в походе и на отдыхе.

— Похабная морда?

— Не по форме, — деликатно сказал он.

Пока я брился, неловко приспособив на подоконнике маленькое зеркальце, Кемберовский молчал. И только когда моя физиономия приобрела подобающий для моей должности и учреждения, в котором я служил, вид, он сказал:

— Сегодня ночью у нас ЧП было: обыск в подсобном помещении лавки Совкомхоза…

— В какой лавке?

— Совкомхоза… Там, где раньше Богоявленский жил…

— А кто и зачем обыскивал? — не понял я.

— Не могу знать, товарищ субинспектор.

— Значит, обыск не мы производили?

— Никак нет, посторонние. Личности установить не удалось. Хулиганский погром учинили: половицы в комнатах отодрали и стены попортили. Нанесен убыток на восемьдесят рублей пятьдесят четыре копейки…

Надо было, конечно, оставить на квартире покойного засаду. Но разве можно все предусмотреть? На всякий случай я спросил:

— Улики обнаружили?

— Никак нет.

— Ищейка была?

— Так точно. Только она ничего не унюхала. Покрутилась, покрутилась, и все… Керосин там разлит был, а собаки керосину не любят, он им в нос шибает…

— Ясно. По крайней мере, насчет собак и керосина… Передайте Фрейману, что я буду у Сухорукова.

Виктора я застал за неожиданным занятием: он сидел за столом, держа в руках громадную розовую куклу, и кончиком карандаша пытался открыть ей глаза. Он до такой степени был погружен в свою работу, что не сразу заметил мое присутствие.

— А, Саша, — сказал он, поспешно засовывая куклу в ящик стола, — заходи.

Так как я уже зашел, то его любезное приглашение несколько запоздало. Он внимательно посмотрел на меня, видимо пытаясь понять, заметил я куклу или нет, и на всякий случай сказал:

— Вот, куклой занимаюсь… Любопытная механика…

— Сыну купил?

— Сыну, хотя он у меня куклами уже не интересуется. Ему коня и саблю подавай.

Он придвинул стул к письменному столу, предложил мне папиросу и сам закурил. Он еще ничего не сказал, но я уже понял: беседа друзей окончена. Теперь в кабинете нет ни Виктора, ни Саши, здесь присутствуют начальник секретной части уголовного розыска Сухоруков и прибывший из командировки сотрудник. Это Виктору хорошо удавалось, он всегда умел без видимого нажима показать, что дружба дружбой, а служба службой и что для шуток и для дел у него в кабинете имеются отдельные ящики…

— Слушаю тебя.

Я рассказал про допрос Стрельницкого, про содержание дневника. Сухоруков слушал молча, но когда я упомянул фамилию Яковлева, он сказал, что встречался с ним на Восточном фронте.

— В девятнадцатом вместе с группой военспецов к белым перебежал… Пулеметчик у нас был неопытный, неправильно прицел взял. Все ушли. Только одного наш особист из маузера успел срезать. Кажется, Мячик его настоящая фамилия, а Яковлев — подпольная кличка…

Я спросил, действительно ли Яковлев пытался увезти царя и царицу в Уфу.

— Насчет Уфы не знаю, — сказал Виктор, — а то, что у него в Екатеринбург ехать желания не было, — это точно. Потом, когда в особом отделе спохватились и начали людей опрашивать, один паренек, бывший его адъютант, про всю эту петрушку рассказывал…

По словам Виктора, когда Яковлев прибыл ночью в Тюмень, его уже дожидался специальный поезд. Он поместил в вагон царскую семью, расставил часовых, а сам отправился на телеграф, якобы для того, чтобы связаться по прямому проводу с центром. Вернувшись, он сказал, что получены новые инструкции: необходимо доставить бывшего царя и бывшую царицу не в Екатеринбург, а в Москву. «Поэтому поезд, — сказал он, — поедет через Омск — Челябинск — Самару». Это сообщение было воспринято с недоверием, и один из екатеринбургских рабочих телеграфировал об изменении маршрута в Екатеринбург. Там срочно было созвано заседание президиума Уралсовета, и Яковлева объявили вне закона. Одновременно были разосланы телеграммы с требованием задержать его поезд. Из Омска на станцию Куломзино был выслан красногвардейский заградительный отряд с пушками и пулеметами. Узнав об этом, Яковлев остановил поезд на станции Люблинская, отцепил паровоз и на нем отправился в Омск на переговоры. Но в Омске отказались вступать с ним в какое-либо соглашение и пригрозили расстрелом. Тогда Яковлев распорядился ехать в Екатеринбург.

— И там никто не потребовал с него ответа?! — поразился я.

— Нет, почему же… Даже арестовали, но потом выпустили. Он сказал, что опасался нападений в дороге, ну и решил обходным путем… Может, поверили, а может, просто рукой махнули… Время, сам знаешь, какое было…

В отличие от меня, Виктор не заинтересовался ни монархизмом Богоявленского, ни его преданностью Николаю II, ни попытками освобождения царской семьи. К дневнику он подходил только с одной точки зрения — как его можно использовать для расследования.