Антоллогия советского детектива-40. Компиляция. Книги 1-11

Сколько раз Тиховайнов казнил себя за тот, восьмилетней давности, визит к Красильниковым, но никогда еще ему не было так горько и обидно за себя, за дочь, за ее отравленную семейными неурядицами жизнь.

— Вы человек положительный, — продолжал Игорь, — заслуженный, медалист, так сказать, и почетный пенсионер, но, простите, мне иногда кажется, что вы так и прожили всю жизнь, не сходя со своего любимого локомотива, просидели все годы в тендере, или как он там у вас называется…

Тамара истерично хохотнула и тут же прикрыла рот ладонью.

— Ну, хорошо, каждый сам находит место, где ему лучше — это понятно. Но зачем вы подцепили к своему составу меня? Катили бы своей дорогой на своем электровозе, а я бы свою и пешком прошел…

— Хватит, я ухожу. — Тиховайнов хотел подняться.

— Нет, постойте. Это не все. У меня еще вопрос. — С лица Игоря сползла напряженная улыбка. Он со злостью рубанул воздух рукой: — Чем, скажите на милость, я заслужил жену-грязнулю, квартиру хуже нужника? Чем? Это же общий вагон, уважаемый, общий! У меня были возможности, планы, перспективы, я жил полнокровной жизнью, под ясным небом, для меня светило солнце, понимаете вы — солнце…

— В плевке солнце тоже отражается, — не выдержал Федор Константинович.

— Вот-вот! Вы всегда презирали меня, — почти радостно подтвердил Игорь. — А чем, спрашивается, я хуже вас, хуже вашей дочери?! В чем я перед вами провинился?

— В чем?! — Тихойванов взглянул на дочь, увидел ее покрытое красными пятнами лицо, и его пронзило острое чувство жалости. — Ты спрашиваешь в чем? Хотя бы в том, что до замужества она не знала вкуса спиртного.

Тамара фыркнула:

— Ладно тебе, папа… — Глаза ее пьяно блестели. — И вообще, чего вы завелись?

Но Федор Константинович уже не мог остановиться:

— Чтобы ублажить тебя, она так и не поступила на работу, не смогла учиться, как мечтала до замужества. Восемь лет сиднем сидит в четырех стенах, готовит, обстирывает тебя и опускается, да, опускается все ниже! Посмотри на нее… — Он перевел дыхание, и зять воспользовался этим.

— Восемь лет назад, — выпалил он, — ваша дочь отдалась мне чуть ли не в подъезде первого попавшегося дома. Куда же еще опускаться?!

— Мерзавец! — задохнулся в приступе гнева Тихойванов. — Ты всегда был и остался мерзавцем!

— Отлично! — нервно улыбнулся Игорь. — Вот мы и разобрались, кто виноват.

Федор Константинович поднялся.

— Наталью можете привозить по-прежнему, — сказал он. — А моей ноги здесь больше не будет.

Тамара уткнулась лбом в скрещенные руки и заплакала. Игорь похлопал ее по спине.

— «Не плачь, девчонка, пройдут дожди…» Есть у меня одна идейка: что, если тебе отдохнуть от меня? А что? Поживешь одна, устроишься на работу, в институт поступишь и начнешь подниматься все выше и выше. Слышала, что говорил твой папаша? Я с ним полностью согласен. А вы, Федор Константинович, — обратился он к Тихойванову, — переезжайте сюда. Ведь вы этого добивались? Переезжайте, переезжайте, и Наташу возить не придется. Заживете одной дружной семьей. А мне, злодею…

В дверь настойчиво позвонили.

Игорь осекся, нерешительно привстал и тут же опустился на стул. Но раздались еще более требовательные звонки, и он кинулся открывать.

Федор Константинович снял с вешалки пальто.

— Не обращай внимания, он пошутил, — всхлипнула Тамара, тяжело подняв опухшее от слез лицо. — Он всегда так: наговорит, потом отходит…

Тихойванов не нашел что ответить, оделся и вышел в темную прихожую.

Дверь в подъезд была открыта. Двое, стоявшие у лестницы, отпрянули друг от друга. Похоже было, что они ругались и даже собирались драться. Игорь демонстративно отвернулся, а Волонтир — вторым был он — поздоровался с Федором Константиновичем и, покачнувшись, сделал несколько шагов в сторону Игоря.

Тихойванов прошел мимо и громко хлопнул дверью…

— Вот такой была последняя наша встреча, — сказал он Скаргину.

— Вы не задерживались в подъезде? — спросил Владимир Николаевич.

— Нет, сразу ушел. У меня сложилось впечатление, что они либо выясняли отношения, либо сводили счеты. Хотя, если вдуматься, какие у них могли быть счеты?

— А вы попробуйте представить, что счеты были, — ухватился за эту мысль следователь. — Попробуйте. Вдруг получится?

Тихойванов подумал и отрицательно мотнул головой.

— Даже не знаю…

— Вспомните, Игорь никогда при вас не заводил разговора о Волонтире?

Федор Константинович помялся: разговор такой был, это верно, но не с Игорем, а с самим Волонтиром. Только стоит ли выносить сор из избы, тем более что ничего определенного об отношениях с Игорем Волонтир тогда не сказал.

Тихойванов решил промолчать.

— Так что? — переспросил следователь. — Как все-таки ваш зять относился к Георгию Васильевичу? Приятелями они были? Друзьями?

— У них слишком большая разница в возрасте и вообще…

— Что вообще?

— Игорь парень молодой, современный, а Георгий… Я знаю его много лет…

— А старшего брата тоже знали?

— И старшего тоже.

— Расскажите о нем, — неожиданно попросил Скаргин.

— О Дмитрии? — удивился Тихойванов.

Ему было что рассказать, но смущала та же мысль: нужно ли? Неужто это и впрямь интересует следователя?

— Зачем вам это? — неуверенно спросил он.

— А вы не находите, Федор Константинович, что настоящее зачастую определяется прошлым? — туманно произнес Скаргин, и пусть эти слова мало что Тихойванову объяснили, он подумал: «Что ж, надо так надо. Ему видней…»

За год до начала войны в их дворе появился коренастый парень с ярко-синими, глубоко посаженными глазами. Вместе со своим младшим братом Жоркой он поселился во флигеле, который раньше занимал дворник дядя Миша, и на следующий день уже мел улицу, нацепив на себя широкий дворницкий фартук.

Ходили слухи, будто их родители до революции имели мельницу, будто были раскулачены и высланы куда-то в Сибирь, но слухи смутные, неопределенные, и многие в них не верили.

Должности своей Дмитрий не стеснялся. Замкнутый, почти бессловесный, он быстро делал свое дело и исчезал на весь день. Изредка, по вечерам, у него собирались какие-то люди, мужчины и женщины. Он выгонял младшего брата и запирался во флигеле. Жорка стучал в дверь, просил впустить, чуть ли не скулил под окном, а иногда так и засыпал, сидя на приступке, ожидая, когда разойдется компания.

Тринадцатилетний Жорка вел себя не так, как брат: набивался в друзья к каждому, дневал и ночевал во дворе, но из-за вздорного и диковатого характера своим среди сверстников так и не стал, а ребята постарше относились к нему равнодушно, в лучшем случае терпели его присутствие.

О брате он отзывался по-разному: то хвастал его силой, превозносил его ум, находчивость и смелость, а то вдруг начинал жаловаться, что Дмитрий обзывает его «хромым», срывался на крик, оскорблял, говорил, что ненавидит его и всю его компанию картежников. Непонятно было, ревнует он брата к ночным посетителям или завидует, вымещает злобу за свою увечную ногу. Скорее все же причина была в хромоте — любимым его словечком было «бугай», в которое он вкладывал особо обидный, оскорбительный смысл и вместе с тем откровенную зависть.