Антоллогия советского детектива-40. Компиляция. Книги 1-11

— Товарищ старший лейтенант, докладывает рядовой Якушин. Приказ полковника Понько выполнен. Заметка для стенгазеты готова. Товарищ старший лейтенант, я хочу прямо сейчас принести ее к вам домой. Очень важно, чтобы ваша жена прочитала.

Трубка несколько раз кашлянула, потом взвыла, будто там у кого-то выдернули больной зуб, и из нее понеслось:

— Вы что себе позволяете, Якушин! Да я вас сгною на кухне! Два наряда вне очереди и сию секунду на кухню шагом марш! — Однако сквозь угрозы Воробьева я различаю в телефонной трубке и взволнованный голос Ирины:

— Олег, что случилось?

— Это сумасшедший Якушин звонит!

И тут же трубка начинает говорить голосом Ирины:

— Гена, обязательно приходи. Я жду тебя с заметкой. Я возьму ее.

— Ирина, меня самого уже взяли в кухонный наряд, — смеюсь я.

— Никаких нарядов, — строго говорит Ирина. — Повторяю, я тебя жду.

Чуть ли не в мгновение ока я оказываюсь у дома старшего лейтенанта и жму на звонок у двери. Ирина выходит на крыльцо в халате, еще розовая со сна, кутаясь в пуховый платок. Кот трется о ее крепкие стройные ноги. Я в восхищении смотрю на нее. А она, сверкнув великолепными глазами, широко открывает обитую изнутри мешковиной входную дверь и пропускает меня вперед.

Я улыбаюсь с лукавой надменностью, пожимаю плечами и вхожу в сени. Через полуотворенную в комнату дверь видно, как маленький, в круглых старушечьих очках, с серыми, как птичий пух, волосами, с папироской во рту туда-сюда бегает по крашенному коричневой краской дощатому полу взводный. Он в галифе, нижней рубашке и тапочках на босу ногу. Пробегая мимо стола, стряхивает пепел в стоящее на нем блюдечко. Увидев меня, он выпячивает острый, как клюв, подбородок и говорит:

— А-а, Якушин! Привет военкору, — и странно вжав голову в плечи, садится на диван.

Я вхожу в комнату и будто с трудом размыкая замерзшие губы, говорю ему: — Здравствуйте! — и мнусь, делая вид, что не знаю, как вести себя дальше.

А старший лейтенант вдруг вскакивает с дивана, подходит к окну, подчеркнуто энергично отдергивает портьеру, опирается обеими руками о подоконник и пружинисто сутулится, касаясь лбом оконного стекла. По его виду я чувствую, что мне еще предстоит с ним объясняться, и не раз. — Извините, конечно, что помешал вашему отдыху, — говорю я нарочито дрожащим голосом и присаживаюсь на краешек дивана.

Ирина демонстративно поднимает в руке принесенные мной тетради и говорит:

— Это я прямо сейчас пойду перепечатывать.

Боковым зрением я замечаю, как обреченно и хмуро взводный кивает жене головой в знак согласия. — Да, чуть не забыла, Олег, никаких нарядов! Все, Гена, иди.

Перед завтраком раздается обычная команда строиться. Однако перед нами стоит не старшина, а взводный.

— Здравствуйте, товарищи артиллеристы! — недружелюбно приветствует он нас.

— Здравия желаем, товарищ старший лейтенант! — отвечает батарея. Воробьев по списку личного состава начинает проводить перекличку. При этом он двигается туда-сюда вдоль строя по-птичьи короткими и резкими рывками, а голенища его сапог кажутся настолько широкими, что тонкие ножки взводного походят в них на пестики в ступах. Список завершает фамилия Якушин. В ответ на мое «Я!» старший лейтенант вперяет в меня круглые стекляшки очков, чувствуя себя, наверное, обалденным психологом.

Перестроившись в колонну по четыре, мы отправляемся в столовую, но путь, обычно занимавший пять минут, на этот раз длится не менее получаса.

— Батарея, шагом марш! — командует старший лейтенант. И в ответ на брусчатку высыпается горох вместо единого удара строевого шага. — Отставить! Кругом! — И мы возвращаемся к казарме, останавливаемся и застываем. Я переминаюсь с ноги на ногу и думаю о том, что как бы ни старался взводный, все равно для офицеров и старшин, спаянных еще фронтовой дружбой, он белая ворона.

— Батарея, шагом марш! — вновь командует Воробьев, решив, что мы все осознали, но снова по брусчатке сыплется горох, правда, более крупный.

— Отставить! Кругом!

И опять мы неподвижно стоим возле казармы.

— Хреновые дела, — шепчет Евстратов, — взводного кто-то разозлил.

Наконец, с третьего раза, когда все мы дружно печатаем шаг, дело идет на лад. В казарме дребезжат стекла и гудит брусчатка.

— Якушин, запевайте! — подскакивает ко мне Воробьев.

Вся батарея, будто стоглазое чудовище, вытаращивается на меня. И я запеваю: «Путь далек у нас с тобою…» С песней повторяется то же самое, что и со строевым шагом, но к казарме мы возвращаемся всего лишь раз. Наконец батарея становится похожей на громыхающий колесами и подающий непрерывный гудок поезд, каждый поет и чеканит шаг из последних сил. И старший лейтенант, несколько остыв от утреннего напряжения, созданного мною, ведет нас на завтрак.

В огромном зале стоит милый сердцу каждого солдата густой звон мисок и ложек…

Воспоминания меня оставляют, веки мои постепенно смыкаются, и я засыпаю.

Глава XIII

Утро я встречаю в прекрасном настроении. Костер потрескивает. Воздух отдает избяным духом. Сушины за ночь превратились в груды горячих углей и источают такой жар, что вокруг тает снег. Я томно потягиваюсь и думаю: «Вставать или поспать еще чуток?»

Два дня я провожу на поляне наедине с застывшими в белом безмолвии лесными великанами, разукрашенными густым инеем, где тишину лишь иногда нарушают надрывный крик кедровки, короткая, как автоматная очередь, дробь дятла, громкий выстрел треснувшего в морозных объятиях дерева или глухой гул снежных глыб, обрушивающихся с отяжелевших ветвей.

На третий день, лишь только забрезжил рассвет, я покидаю поляну. До меня доходит, что сидение на одном месте ни к чему хорошему не приведет. Да и продукты, к моему удивлению, кончаются очень быстро. Я отправляюсь в дорогу в надежде встретить охотников или отыскать зимовье. Я иду на север, так как мне кажется, что по мху и лишайникам мною определено правильное направление. Чтобы не сбиться, я намечаю себе ориентиры через каждые 100–150 метров. Но без лыж, по моим далеко не профессиональным подсчетам, мне удается за сутки проходить не более трех километров, поскольку все вокруг утопает в огромных сугробах. К тому же длинные голубовато-седые космы лишайников, свисающие с отмерших нижних ветвей, густой подлесок вперемежку с зарослями кустарника создают мне трудности на каждом шагу, а гигантские завалы из упавших стволов, становятся раз за разом труднопреодолимой преградой. Я все чаще теряю ориентировку и, как мне кажется, сбиваюсь с пути. Силы мои быстро тают. В конце концов я начинаю паниковать. Словно безумный, я мечусь по лесу, спотыкаюсь о кучи бурелома, падаю, поднявшись, снова спешу, неизвестно куда, но вперед. Я уже не думаю о верном направлении. Мое физическое и умственное напряжение доходит до предела. И наступает момент, когда я не в силах сделать больше ни шагу. Привалившись спиной к какому-то дереву, я сползаю в снег. Я не понимаю, жив я или мертв. Я не чувствую холода, не ощущаю времени. Мне не хочется ни пить, ни есть. Мне ничего не хочется.

Внезапно передо мной вспыхивает багровое пламя костра. Он разгорается все жарче, все сильней, и из пламени появляется женщина. В нет ней ничего такого ужасного. Да и не ужасного тоже. Обыкновенная. Таких на улице сотни, тысячи, но она чем-то притягивает к себе. Чем? И наряд у нее непривлекательный — наряд безразличной к себе женщины, свободный и только. В правой руке хозяйственная сумка. Русые, даже пепельные волосы всклокочены. Глаза большие и скорее серые, чем голубые. Расставлены они так широко, как не бывает.

И тут я вижу глядящего на меня в упор молодого человека. Лицо у него привлекательное, но искажено таким страданием, какое редко встретишь на лицах людей. Подобную маску можно видеть лишь у мифических персонажей, с которыми знакомил нас, студийцев, Тонников. Может, у самой Медузы было такое лицо, когда она увидела собственное отражение. Наверное, я на краю безумия. Парень-то, который смотрит на меня, это я. Этот «я» в бессилии рыдает, а когда успокаивается и снова поднимает голову, то как бы обретает силу…