Антология-2 публикаций в журнале "Зеркало" 1999-2012

Поняв, в чем дело, я быстренько съехал из этого дома и стал обходить стороной и поредевшую рощицу с красно-кирпичным кубом, детской площадкой, с подгнившей Бабой-Ягой и покосившимся теремком на месте массового захоронения. В последние годы советской власти голодноватые советские скульпторы придумали себе приработок: резать из дерева черноморов, лесовиков, домовых, царевен-лягушек, домков-теремков и устанавливать их на детских площадках. Сейчас развалины этих жэковско-языческих капищ догнивают во дворах как ностальгические памятники «империи зла» – СССР. Одни липовые сгнившие царевны-лягушки остались от Нерушимого. Интересно, что все население микрорайона знает и о роще самоубийц, и о кровавой Адели, и о тысячах загубленных ею иностранцев, и все реагируют одинаково: «Мало их, сук, мочили. Жаль, что эта Адель их всех не перебила, а что она с ними делала – дело понятное. Баба была молодая, ядреная, ей мужиков тышшами давай – и все мало будет. А им все равно подыхать, так хоть свою мужскую силу перед смертью показывали». И даже хотели поставить Адели Розенкранц небольшой бюст или обелиск с профилем – как-никак активная деятельница революции. А насчет мора мужиков в доме они смотрят тоже по-своему: «Зря мужики энтим бабам поддаются, надо их, сук, об стенку размазывать, а не утешать их. Как со своим делом полезет, враз теменем об стенку – и порядок, и тишина будет». А мужики с тех краев имеют другое мнение: «Надо с какой-нибудь войны (теперь всюду воюют) тротил завезти, там его немерено, и дом этот распроклятый ночью рвануть, чтобы он со всеми тамошними стервами завалился. Правда, был один тихонький такой старичок, он в церковь ходит, так он сказал по-другому: «Сколько там душ христианских загублено, не счесть, и вообще грех жилые дома на могилах строить, проку там все равно не будет. Крест бы там памятный поставить, да куда там – они все Бога забыли. А Адель эта – чистая Сатана была, и вообще это место очень даже памятное».

1997 г.

ДЕТИ ПОДЗЕМЕЛЬЯ

В электричке ехали двое старых приятелей – Животеков и Ашкарумов. Животеков вез в сумке большой арбуз, а Ашкарумов за день до этого отрезал голову армянину, тело его разрубил и скормил свиньям, а голову вез в корзине в Москву, решив утопить ее в старом Измайловском пруду, чтобы не могли найти. К армянской голове он заранее примотал проволокой небольшой кусок рельса, и поэтому плетеная корзинка у него была тяжелой. Животеков и Ашкарумов имели два небольших садовых участка и выкопали обширные подземелья под ними, где прятались от своих жен и детей. Жены и дети у Животекова и Ашкарумова были злобные, грязные, от них плохо пахло, они не любили ходить в туалет и все время присаживались ровно посередине пыльной дороги или тротуара, чтобы поперек асфальта текли лужи. Животеков и Ашкарумов выкопали глубокие подземелья вроде блиндажей, сделали в них тайные лазы из сараев и подолгу там прятались. Все стены подземелий у них были обвешаны никелированными и нержавеющими железяками, которые они оба собирали на свалках. Спустившись под землю, они лежали на деревянных кроватях-катафалках и молчали – они оба уже очень устали от жизни. Иногда они пели в подземелье вполголоса пионерские песни своего детства и вспоминали с радостью, как толстая пионервожатая водила их, мальчиков, в женский туалет и при них какала. Она не могла какать без своих воспитанников. Туалет был в болоте, и внизу, в жиже, жило очень много гадюк. Они там усиленно плодились. Животеков и Ашкарумов всегда заглядывали в очко и видели там копошившихся гадов, и тогда им жизнь казалась загадочной и прекрасной. Теперь, вырастя и состарившись, у них не осталось ничего, кроме воспоминаний. У каждого из них был дома свой копошащийся и извивающийся гадюшник. И мальчики, и девочки Животекова и Ашкарумова постоянно онанировали и ходили с лиловыми подглазниками, и видно было, что жизнь их еще привлекает. Животеков и Ашкарумов надеялись, что когда-нибудь начнутся бомбежки и убьют всех людей наверху, а они в своем подземелье уцелеют. Армянин стал ходить вокруг участка Ашкарумова два дня назад, его явно что-то интересовало, и однажды он спросил Ашкарумова: «А куда ты все прячешься? Раз – и тебя нету». Ашкарумов ничего ему не ответил, но срезал старый желтый огурец, отнес армянину и сказал: «Съешь сейчас же». Армянин стал, давясь, есть, и Ашкарумов ударил его железным ломиком по голове, потом затащил в подземелье, отрезал ему голову, а волосатое армянское тело расчленил в корыте, где он готовил свиньям пищу, и они, радостно визжа, съели полноценное армянское мясо. Ни жена, ни дети, ни Животеков не увидели и не узнали этого дела. А голову он запаковал в вощеную бумагу и повез в корзинке для фруктов в Москву топить в старом Измайловском пруду, который любил с детства. Подремывая в электричке, он думал, что правильно поступил, а то бы армянин нашел подземелье, и нам бы с Животековым пришел конец – некуда было бы от жен и детей прятаться. Кто этого армянина подослал? Только он спросил себя, как Животеков его тоже спрашивает, вытирая с лица пот грязным носовым платком: «К тебе вчера армяшка не приставал, куда ты все прячешься?» Ашкарумову не хотелось ничего говорить о том, как он скормил своим свиньям волосатое армянское тело – вдруг Ашкарумов на Новый год его сальце под водочку побрезгует, и он сказал: «Да нет, не приставал, хотя я его у забора видел». «А со мной он говорил: «Ваш сосед случаем под землей самогон не гонит?» Вот так. Я вчера под землю не спускался, у жены круглые сутки понос был, и она орала, как зарезанная, и мне было не уйти. Я ей все время клизмы ставил и горячие грелки на живот клал, а из нее зеленая слизь с арбузными косточками все шла, я думал, у нее холера началась, а потом армянин куда-то вдруг делся. Как бы он нас не разоблачил. Я его испугался. Глаза у него, как чернослив, потные и мокрые, и в них есть неотвязность». «У всех армян глаза одинаковые», – ответил Ашкарумов и чуть приподнял корзинку с отрезанной армянской головой. В это время в электричку вошло двое омоновцев с автоматами и два контролера: один контролер побольше, худой с усами, а второй поменьше, с выбитыми передними зубами – их ему безбилетники выбили. Били его били об железный угол вагонной скамейки – и выбили. Омоновцы с автоматами с контролерами ходят для того, чтобы пассажиры вагон не сожгли. В последнее время многие пассажиры вагоны сжигают. Беззубый контролер подошел к Ашкарумову и говорит: «Билетик, гражданин». Ашкарумов дал ему билетик, а омоновец ему в ухо стволом тыкает и говорит: «И за того, что в корзине, еще билетик, нет-нет, доставать не надо. Мы все насквозь видим». Беззвучно уплатил Ашкарумов за армянского безбилетника штраф, а который контролер побольше, в усах, несильно ударил Животекова ногой в промежность и сказал: «А арбуз у тебя краденый» – и отнял сумку с арбузом. А у другой гражданки отняли собачку, вывели ее в тамбур, при всех расстреляли и выбросили труп в разбитое окно. А в железнодорожном кювете в это время гнойный бомж с вдовою стрелочника совокуплялся, так ему тело растрелянной собаки по голове ударило, и он от ушиба умер, а вдова вылезти из-под него не могла и трое суток кричала, пока совсем не затихла. Их непристойные трупы и тело собачки видят все пассажиры, едущие в северном от Москвы направлении на пригородных и дальних поездах, и очень удивляются, думают, этих двух людей загрызла небольшая бешеная собачка, которая сама скончалась со злобы. Животеков очень расстроился после отнятия арбуза и затаился, ушел в себя и больше не сказал ни слова до самой Москвы, и на прощание сухо кивнул Ашкарумову. А Ашкарумов, приехав в город, дело уже было к вечеру, сразу поехал в Измайлово к старому пруду и сбросил голову в воду с моста около башни царя Алексея Михайловича и потом долго мочился в воду, приговаривал: «Плыви, плыви, армянская морда, не принюхивайся. Мы как жили в подземелье, так и дальше жить будем».

В ДРУГОМ ИЗМЕРЕНИИ

Алексей Смирнов С каждым годом все больше и больше растет во всем мире интерес ко второму русскому авангарду. Несколько важнейших музеев Европы сейчас готовят экспозиции этого периода. В связи с этим мы печатаем уникальный неопубликованный материал 60-х годов, который является взглядом изнутри, так как А. Смирнов, художник и поэт, был активным участником неофициальной литературно-художественной среды тех лет.

Россия была пластическим авангардом пятьдесят лет назад, когда в ней зародились художественные течения, охватившие затем весь земной шар. Врубель предвосхитил кубистиче-ское мышление; Малевич и Кандинский создали абстракционизм, Татлин — конструктивно-динамический объем, Филонов был предтечей сюрреализма, Ларионов повернул профессионализм к сознательному псевдонародному примитивизму. Петров-Водкин заложил основы неоклассики, Шагал возглавил направление мистического символизма в живописи. Эти художники определили лицо современного нам художественного мира.

Первые послереволюционные годы были эпохой расцвета их творчества. Затем большинство из них или покинуло Россию или было отодвинуто новой властью на край жизни. Вместо них развили бурную деятельность другие художественные течения, которые можно разделить на два основных направления: эпигонов Сезанна, рабски усвоивших внешние признаки его манеры, входивших в общество «Бубновый валет», и художников, опиравшихся на литературно-повествовательные традиции передвижников (группа АХР — ассоциация художников реалистов). Школа поверхностных сезаннистов и литературное направление в живописи непримиримо боролись. Победили поддерживаемые правительством литературные традиции передвижников, и в СССР на тридцать лет установилось господство сюжета над чисто пластическим мышлением.

Создалось впечатление, что период дерзаний и новаций был надолго прерван, если вообще не закончился. Советское искусство тридцатых-пятидесятых годов стало искусством одной, обязательной для всех, формы строго фигуративного выражения.

После Кандинского, Филонова и Шагала, так же, как после Леонардо, Микельанджело и Рафаэля, наступили десятилетия холодного эклектичного академизма. Живописцы-экспериментаторы не думали о создании большого универсального стиля, они думали только о своем полном, а потому и ограниченном самовыражении.

История современного искусства — это борьба индивидуалистического творчества с попытками создать единый большой стиль. Именно в этом аспекте надо смотреть на события русской художественной жизни. Если бы русские художники-новаторы смогли создать свою школу в России, то полное наступление декоративно-описательного искусства было бы невозможно, оно встретило бы мощное эстетическое противодействие. Но эти мастера были только маленькими разрозненными оазисами среди моря разновидностей русского тенденциозного натурализма. С исчезновением этих оазисов стереотипная стихия фигуративизма поглотила и выровняла русское искусство в безбрежное однообразное пространство.

Пересаженные на запад оазисы русского авангардизма стали активно влиять там на художественную жизнь. Они породили множество себе подобных, но, к сожалению, не создали «школы» в большом смысле этого слова. Нет школы Кандинского, нет школы Шагала, нет школы Малевича, есть только художники, в различной степени испытавшие их влияние. Это и понятно. Культура Западной Европы порождала и порождает тип художника-индивидуалиста. Задачи создания великой единой современной школы с великим стилем чужды самому духовному складу современного Запада. Здесь мы должны подчеркнуть, что попытки противопоставить европейское искусство и современное советское искусство искусственны и противоестественны,

русское и европейское искусство — это одно целое, неделимое по своей духовной сущности. Задачи, стоящие перед европейским и русским искусством, одинаковы, и самой насущной и главной задачей является вопрос создания великого современного стиля. Мы должны себе четко представлять, когда оборвалась последняя нить большого стиля в Европе, когда начался хаос индивидуализма.

Внимательно анализируя смену стилей в Западной и Восточной Европе, мы ясно увидим, что последним общим для всех европейцев стилем был романский стиль. Он охватывал всю Европу от Византии до Британии, он подчинял себе весь комплекс ремесел, быта и живописи, архитектуры и скульптуры. Общехристианские идеалы цементировали общие пластические задачи. Мозаики и фрески Константинополя, Киева, Венеции, Сербии и Сицилии решали общеевропейские духовные и художественные проблемы. Роковой раздел на Западную и Восточную славянскую Европу начался позднее, в эпоху господства в Западной Европе готики. Готическое искусство было субъективным, а потому и навязчиво агрессивным искусством. Готика была переходным этапом к ренессансу, она вынашивала в себе плод ренессанса. Готика — это вообще угловатости и странности пластической ренессансной беременности. Джотто — ее преждевременный выкидыш. Закономерное же рождение наступило позднее — Данте, Леонардо, Боттичелли — дети и одновременно палачи готики. С момента ренессанса Европа вступила в период непрекращающегося экспериментаторства. После романского стиля — единого стиля для всей Европы более не наступало. Возникали увлечения и моды, несущие в себе бациллы музейно-сти, искусственности и электиз-ма. Барокко, классика, ампир, стиль второй империи родились на почве археологических реминисценций и искусственных впрыскиваний традиций умерших цивилизаций. Особенностью России является то, что она не переживала готики и ренессанса. Попытки сделать Андрея Рублева мастером ренессанса выглядят довольно жалко. Россия, в отличие от Западной Европы, продолжала разрабатывать идеи романского стиля вплоть до семнадцатого века, т. е. до насильственных реформ Петра Первого. Петр Первый отменил и уничтожил самобытность русской жизни и русского искусства, заставив русских колировать западные формы. Но это насильственное уничтожение естественного пути не дало ценных результатов. Вплоть до начала двадцатого века Россия выглядела в художественном отношении страной жалких эпигонов, рабски копировавших все модное на Западе.

Первое проявление русской национальной самобытности в послепетровский период мы видим в появлении мастеров-авангардистов от Кандинского до Петрова-Водки на. Следовательно, резюмируя данное положение, мы приходим к выводу, что Россия в силу особенных причин ее географического, духовного и социального развития вступила прямо из романского стиля в современный стиль двадцатого века, так как европейское эпигонство восемнадцатых и двадцатых веков было явлением поверхностным, не затронувшим основных процессов народной художественной жизни. Кроме больших государственных центров, как Петербург и отчасти Москва, Россия вплоть до Октябрьское революции тысяча девятьсот семнадцатого года продолжала жить художественными заветами Романской Византии. Русская иконопись и фрески XVIII-XIX веков еще ждут своего открытия и исследования.

Это народное по своему духу искусство было окончательно уничтожено революцией из-за своего религиозного содержания, но оно дало в предреволюционные годы возможность Кандинскому, Врубелю, Филонову, Ларионову и другим вобрать в себя дух Византии не из музеев, а из гущи самой народной жизни, из мастерских тысяч иконописцев. Прогресс в искусстве, бывает, прерывается на долгие периоды, но он всегда возвращается к последним достижениям последнего по свету большого всеобъемлющего стиля.

Современное западноевропейское искусство училось у наших авангардистов пластическим заветам Византии. Училось оно и у Матисса, своеобразно претворившего принципы русских икон. В деле создания единого общеевропейского стиля сыграло большую роль то, что на просторах России в течение столетий происходила тихая и незаметная для Европы работа над переработкой основ романского стиля в стиль современный.